Он направился к ней хищной походкой леопарда.
— Очень мило. Мне нравятся жемчужины.
— Да, и узор в виде листьев, по словам мадам Хамфриз, весьма редко встречается.
— Вижу. Узор повторяется на рукавах.
— Если это можно назвать рукавами. Они куда короче, чем все, что были у меня раньше.
— Да и корсаж теснее, чем любой предмет твоей прежней одежды, который я до сих пор имел удовольствие видеть.
Генриетта прикусила губу, чтобы скрыть улыбку.
— Все дело в шнуровке, — объяснила она. — Видишь, тут она спереди.
Он провел пальцем по шнуровке и между ее грудями.
— Прекрасно вижу.
— Кажется, платье тебе понравилось, — заметила Генриетта, видя, что палец запутался в шнуровке. — Почему же ты выругался, когда я вошла?
Его голова была опущена. Внезапно он вскинулся и взглянул прямо в глаза Генриетты.
— Это не то платье, при виде которого желаешь поскорее покинуть дом и жену, — признался он.
Нога сегодня болела сильнее обычного, и Дарби, похоже, это понял, потому что подхватил Генриетту на руки и усадил в кресло у окна.
— Прости, — прошептала она. У нее не хватало слов выразить, как она сожалеет о своей хромоте и невозможности поехать на премьеру новой комической оперы Риса. А заодно открыть мужу, сколько ревнивого отчаяния кроется в ее сердце при мысли об оперном театре, полном красивых женщин в роскошных туалетах. Именно эта ревность побудила ее надеть нарядное платье на простой ужин с супругом.
Он сел, и она мгновенно оказалась у него на коленях, будто они были созданы друг для друга.
— Я кое-что обдумал, Генриетта, и считаю, что больному бедру не нравится, когда я кладу твои ноги себе на плечи.
— Не смей говорить такие вещи вслух, — довольно неубедительно пролепетала она, хотя уже привыкла к его открытому пренебрежению условностями.
Дарби пожал плечами.
— Это наша гостиная, дорогая, и я не вижу тут ни одного лакея.
Опять этот коварный блеск его глаз!
— Поверь, есть немало позиций, столь же восхитительных, которые мы можем испробовать. Глядя на тебя с этой шнуровкой, я невольно радуюсь, что ты не поедешь со мной в оперу. Просто не вынесу, что каждый мужчина в Лондоне возмечтает расшнуровать этот корсаж.
— Но я никогда не буду такой красивой, как ты, — выпалила она и тут же залилась краской. Когда она научится придерживать язык?!
— Почему ты так сказала? — удивился Дарби, продолжая поглаживать шнуровку. По какой-то причине она пришла в сильнейшее раздражение.
— Ты словно не помнишь, что я хромая. Увечная! А ты идеален. В твоем теле нет ни одного недостатка.
— Как и в твоем. По крайней мере я ничего не замечаю. Генриетта прерывисто вздохнула.
— Неужели не понимаешь? Дело не только в бедре. Если женщина не может родить, она… она ничто! Бартоломью Батт утверждает, что дети — величайшее достижение женщины.
— Я начинаю ненавидеть твоего Бартоломью.
— А я с ним согласна. Быть матерью — это… это…
Она даже не смогла облечь в слова все, что чувствовала в этот момент.
— Когда мой отец потерял поместье, в котором я вырос, — сказал Дарби, целуя ее в ушко, — я долго не мог понять, что теперь делать. За прожитые годы я только и научился, что управлять большим поместьем. Тем самым, которое когда-то купил мой дед. И вот теперь поместья больше не было.
— Не было? Но как же это случилось?
— Ушло за карточные долги отца.
Дарби отнял губы от ее уха, оставив неприятный холодок.
— Игра. Он проиграл дом и землю всего за один бросок костей. Я храню эти кости. Он принес их домой, клянясь, что покончит с собой. Этого он не сделал, зато разбудил меня, отдал кости и сказал, что отныне они — единственное наследство, которое я от него получу.
— Сколько же тебе было лет?
— Четырнадцать.
— О, Саймон, как ужасно, — выдохнула Генриетта и, чуть повернувшись, поцеловала его. Она привыкла звать его Саймоном в самые интимные моменты, хотя не могла заставить себя делать это на людях.
— Зато теперь у меня свое поместье. Правда, не то, которое приобрел дед, но оно мое. И я там счастлив. А ты? Счастлива в детской, Генриетта?
Она недоуменно моргнула.
— И как сегодня твое несносное дитя? Аннабел вырвало на тебя, или ты сумела увернуться?
Генриетта сухо усмехнулась.
— Семьи всегда таковы, какими мы их делаем, — вздохнул Дарби. — У меня есть двое братьев, Генриетта, ты это знала?
Она медленно покачала головой:
— Конечно, нет. Где они сейчас? И как их зовут?
— Не думаю, что ты из тех, кто регулярно читает «Ежегодный справочник дворянства». Одного зовут Джайлз. Другого — Тобиас. Они близнецы. Но вот где они… никто не знает.
— Как это? — озадаченно спросила Генриетта. — Где они могут быть?
— Мир довольно большой. — Его пальцы скользнули по ее плечам и перебрались на спину. — Они покинули Англию в день, когда им исполнилось восемнадцать.
— Но неужели ты понятия не имеешь, где они?
— Ни малейшего. Мой отец разыскивал их до самой смерти, и я делаю то же самое. Отец был совершенно уверен, что они не погибли в море. Я не настолько благодушен. Это одна из причин, по которой я решил никогда не иметь детей. Случай с братьями особенно ясно показал, что никому не известно, что может случиться завтра.
Генриетта закинула руку ему за шею и потерлась щекой о плечо.
— Мне так жаль. Ты, должно быть, ужасно скучаешь по братьям. От души надеюсь, что они не погибли в море.
— Я тоже, — вздохнул муж. — Я тоже.
Они долго сидели в сумерках, прижавшись друг к другу, и Генриетта думала о пропавших братьях и обретенных детях. Но потом решила, что долг жены — утешить и развеселить мужа в грустные минуты.
Поэтому она встала, улыбнулась мистеру Саймону Дарби и принялась подчеркнуто медленно развязывать тугую шнуровку, украшавшую корсаж праздничного платья мадам Хамфриз.
Так случилось, что Саймон Дарби пропустил премьеру оперы ближайшего друга и композитора. В записке, посланной Рису на следующий день, говорилось, что его сразила внезапная болезнь, вынудившая провести несколько дней в постели.
Рис прочитал записку и презрительно фыркнул. Можно только мечтать, чтобы Дарби с ног до головы покрылся ветряной оспой! Но очень сомнительно, что именно обилие крошечных зудящих волдыриков удерживает приятеля в спальне!
Глава 40О феях мороза и других удивительных существах
Время шло так быстро, что Генриетте было некогда думать о столь обыденных вещах, как определенные дни месяца, наиболее ею нелюбимые. Но как-то утром, лежа в постели, она сонно размышляла о предсвадебных советах Миллисент и о том, как, в сущности, грустно, что мачеха считает супружескую близость столь неприятной и не доставляющей женщине ничего, кроме необходимости позаботиться о тряпичных прокладках наутро после брачной ночи.
