ею и после продать задешево в каком-нибудь лимийском порту. Её сберегли до перекупщиков, продали им и те перевезли её вместе с другими захваченными женщинами через континент в Финийские земли… в те времена существовали тайные воздушные пути, по которым возили контрабандные товары и рабов… а оттуда на приграничные территории Хар-Асана. Там на одном из невольничьих рынков маму купил… тот, кто приходится мне кровным отцом.
Стефан слушает внимательно, не перебивая, любопытство в его глазах мешается с неявной, неясной задумчивостью.
– Он жил в небольшом поселении недалеко от тогдашней границы… наверное, живи бы он дальше, в глубине страны, и всё, совсем всё сложилось бы иначе. Мама стала служанкой в его доме… убирала, помогала на кухне… ничего большего он от неё не требовал, ни к чему не принуждал. Ничего из того, что любят живописать в самых порочных красках, говоря о пленённых харасанскими демонами женщинах, особенно те женщины молоды и красивы. Мама нечасто вспоминала о том времени… а о нём и того реже… но всё же однажды… всего раз… призналась, что они полюбили друг друга. Она забеременела, и он даже хотел её освободить и взять в жёны согласно законам его страны… а потом был священный поход рыцарей ордена Рассвета. Мама попала в число освобождённых из плена Хар-Асана, её, как и других, отправили в Империю на воздушных кораблях…
– Да, тогда ордену предоставлялись корабли, чтобы быстрее и с меньшими потерями перевозить рыцарей, вооружение и спасённых пленников, – замечает Стефан.
– И захваченные ценности, – добавляю я ровным тоном. – Мама вернулась во Франскую империю куда скорее, чем рассчитывала. На корабле она скрывала своё состояние ото всех, прятала округляющийся живот под свободными накидками. По прибытии её отправили к мужу, да и куда ещё отправлять мужнюю жену, если не к законному супругу? И отец принял её. С неверностью её, с безрассудством отчаянным, едва не стоившим ей всего, с животом, растущим от мало того, что семени чужого, так ещё и отравленного. И когда пришёл мне черёд на свет появиться, отец публично сказал, что я его дитя, плод, созревшей на ветви рода Завери. Разумеется, никто не поверил, что фрайнэ Завери, спасшаяся милостью Четырёх, не успела домой вернуться, как тотчас понесла, а потом прежде срока родила крепенькую девочку. Но жили мы уединённо, с каждым годом беднели всё больше, редко где показывались и оттого сплетни и слухи о моей незаконности по Эате расползлись, словно туман болотный, однако досаждали нам не сильно.
– А что стало с ним?
– С кем? – уточняю, хотя догадываюсь, что Стефана интересует отнюдь не исчезнувший в море первый возлюбленный мамы.
– С твоим… настоящим отцом.
– Не знаю. И мама не ведала. Возможно, погиб, когда вместе с другими мужчинами защищал поселение. Возможно, выжил, но искать мою маму не стал. Возможно, счёл, что погибла она. Живой или мёртвый, он остался там, в Хар-Асане, а мама вернулась на родину в Империю. И я родилась в Империи. Почему ты вообще спросил о моей матери?
– Её род, род Линси, прибыл ко двору сегодня. Глава рода, фрайн Годвин Линси и фрайнэ Нохелия Линси, – наверное, мой взгляд полон изумления его осведомлённостью, потому что Стефан добавляет: – Некоторое время назад был составлен список людей, в том числе фрайнов, о чьём появлении в столице и при дворе надлежит сообщить мне немедля, в кратчайшие сроки.
– Тех, кто так или иначе связан со мною и родом Завери, – догадываюсь я.
Стефан кивает.
– Они уже здесь, во дворце?
– Нет, конечно. За прошедшие годы у Линси не прибавилось ни влияния, ни состояния, они редко приезжают в столицу и покои во дворце им не предоставят, особенно нынче.
Когда в императорской резиденции заняты едва ли не все жилые, мало-мальски пригодные для фрайнов помещения, кроме покоев, принадлежащих высоким родам и приближённым государя.
– Они остановились в городе, у дальних родственников во Франском квартале, и в самом дворце ещё не появлялись.
– Фрайнэ Нохелия Линси это… мать моей мамы… а Годвин… наверное, мамин брат… младший, – я качаю головой, пытаясь вообразить себе этих людей, представить их, всегда бывших для меня всего лишь безликими тенями, упоминаемыми мамой редко, скупо, неохотно. – Я никогда никого из них не видела, Стефан, ни разу. Они никогда не наносили нам визитов и не приглашали к себе. За всю мою жизнь, за все эти годы никто из них не написал маме ни строчки, никто не спросил ни о том, что ей довелось пережить, ни обо мне. Они… предпочли забыть о маме и её позоре, когда стало известно, что тот корабль потопили. Они отвернулись от неё, отреклись, когда её привезли в Империю. Если бы не мой отец, она оказалась бы на улице в тот же день, как ступила на землю Эаты, никому не нужная, всеми забытая. Наверняка они думали, что лучше бы ей сгинуть в море без следа и унести позор в океанскую пучину. Что лучше бы ей навеки в Хар-Асане исчезнуть, чем возвращаться на родину с отравленным семенем в животе! – последнюю фразу я выкрикиваю, охваченная застарелой, едкой горечью, душащей обидой на этих людей, отринувших свою дочь и сестру, больше тридцати лет не вспоминавших о ней, будто она и впрямь приняла позорную смерть справедливым воздаянием за собственные грехи. – Даже когда она действительно в объятия Айгина Благодатного сошла… хотя отец отправил им письмо после её смерти. У нас тогда почти ничего не осталось, кроме долгов, папины дела шли хуже некуда. Мы вечно укрывались от сборщиков налогов, когда им случалось добраться до нашего замка, от кредиторов и боги знают от кого ещё. Не живи мы в такой глуши, куда не всякий доедет, и давно бы уже милостыню подле храма просили. В том письме отец не только сообщил о смерти супруги, но просил… именем Четырёх молил позаботиться обо мне и Мире. Он понимал, что ему отпущено уже не так много времени, что после его кончины мы с Мирой останемся вдвоём в пустом старом замке, не годном ни на что, разве что по камню его раскатать. Они ничего не ответили. Ни строчки, ни словечка…
– Тише, тише, Астра, успокойся, – Стефан встаёт, подходит к моему креслу, кладёт ладони мне на плечи. Поглаживает, склоняется, глядя мне в лицо. – Твоё положение как моей суженой и положение рода Линси
