«Долой войну!» Одновременно с этим В. И. Ленин с самого своего приезда в Петроград в начале апреля пропагандирует классовую ненависть и недоверие к Временному правительству. Выступая 4 апреля на собрании большевиков и меньшевиков, Ленин сформулировал «апрельские тезисы», в которых обрушился не только на Временное правительство, но и на Петросовет. В характерной для него манере он назвал присутствующих меньшевиков, а также всех прочих представителей Совета, кроме большевиков, «смердящими трупами», «мелкобуржуазными оппортунистическими элементами» и «социал-шовинистами»[338]. Даже его старейший соратник по партии Ю. Каменев (Л. Б. Розенфельд), которого Февральская революция застала в ссылке в Туруханском крае, в газете «Правда» выразил несогласие с ленинским тезисом о том, что буржуазно-демократическая революция завершена и потому необходимо переходить к следующей стадии борьбы[339]. Апрельские тезисы обернулись скандалом и превратили большевиков в маргинальных аутсайдеров политической борьбы, при этом сам Ленин получил недостававшую ему широкую известность.
Под впечатлением от выступления Ленина Г. В. Плеханов заявил, что своей «бредовой речью» лидер большевиков «водрузил знамя гражданской войны в среде революционной демократии»[340]. Соглашаясь с тем, что позиция большевиков сеет зародыш гражданской войны, А. Н. Потресов обвинял Ленина в том, что тот играет на низменных инстинктах несознательных масс:
Неистовая идеология Ленина есть лишь концентрированное и, может быть, утрированное выражение тех мыслей и чувств, которые частично бродят в головах значительной части демократии и находят благодарную почву в элементарном классовом инстинкте, еще не доросшем до дисциплинированного опытом классового сознания[341].
В отличие от большевиков меньшевики и эсеры признавали необходимость «единения всех революционных сил страны» и поддержку Временного правительства, в том числе в деле организации наступления на фронте. Рабочий-марксист, в недавнем прошлом член рабочей группы ЦВПК Е. Маевский в брошюре «Уроки 1905 года и революция 1917 года» так сформулировал патриотическую доктрину российской революции:
Революция, происходящая во время войны, которая истощила и дезорганизовала страну, окружена со всех сторон великими опасностями. Больше, чем когда-либо, необходимо напряжение всех сил в стране – всех тех сил – и пролетарских и буржуазных, – которые не желают возврата к царизму… При тех обстоятельствах, в которых оказалась теперь Россия, когда политическая власть находится не у царского правительства, а у ответственного за судьбу своей страны революционного народа, всякое массовое движение внутри страны должно быть в высокой степени организованным, до конца продуманным и строго подчиненным интересам целого, т. е. интересам всего народа.
О преодолении межпартийных разногласий во имя патриотического долга перед родиной говорили кадеты. На прошедшем 25–28 марта съезде Партии народной свободы был выдвинут лозунг «сверхпартийности» – отказа от частных партийных установок во имя всеобщей консолидации. Князь Е. Н. Трубецкой выражал патриотическую тревогу, обращая внимание на «сладкие речи демагогов» и предупреждая о «большевистском дурмане»: «От этого ужаса может нас спасти только подъем сознательного и деятельного патриотизма»[342].
Главным камнем преткновения между социалистами и либералами в вопросе о войне были аннексии и контрибуции, на которых настаивали кадеты, но после ухода П. Н. Милюкова в отставку в результате апрельского кризиса созданное коалиционное правительство вновь вселяло в общество надежды на преодоление разногласий.
27 апреля в Таврическом дворце на заседании депутатов всех четырех Государственных дум прозвучало выражение патриотической тревоги. Военный и морской министр А. И. Гучков закончил свое выступление словами: «Господа, вся страна когда-то признала: отечество в опасности. Господа, мы сделали еще шаг вперед, время не ждет – отечество на краю гибели!» Спустя два дня на собрании делегатов фронта А. Ф. Керенский произнес свою самую известную речь, в которой были следующие слова:
В настоящее время положение русского государства сложное и трудное. Процесс перехода от рабства к свободе, конечно, протекает не в форме парада, как это бывало раньше. Это есть тяжелая, мучительная работа, связанная с целым рядом недоразумений, взаимных непониманий, на почве которых дают свой пышный цвет семена малодушия и недоверия, превращающие свободу граждан в людские пытки… Товарищи! Мы умели 10 лет терпеть и молчать. Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая, ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала! Неужели же именно теперь пришел конец нашему терпению? Что же, русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?
Этой последней фразой Керенский перекликался с рассуждениями Мережковского (с которым был в дружеских отношениях) периода первой революции о том, что у рабов нет отечества.
Министр коснулся в речи не только внутренней ситуации, но и ситуации на фронте, раскритиковав братания с врагом. Тридцатого апреля Гучков ушел в отставку, и новым военным и морским министром стал Керенский, который начал кампанию по подготовке летнего наступления. Фактически Керенский поставил весь свой авторитет в зависимость от успеха этой кампании, но наступление ожидаемо провалилось: несмотря на достигнутое превосходство в живой силе и активные действия ударных частей основная часть солдат отказывалась идти в наступление – военно-патриотическая пропаганда к тому времени уже перестала действовать, а вести из России заставляли солдат думать не о войне, а о своем доме. В каком-то смысле у солдат происходила замена национально-государственного патриотизма локальным патриотизмом, который, в условиях общей усталости от войны, пробуждал ностальгические чувства, тянул комбатантов к семьям, провоцируя массовое дезертирство. К тому же усилившееся братание разрушало созданные пропагандой стереотипы о кровожадных врагах-немцах. В вышедшем 15 июля первом номере журнала Московского Совета солдатских депутатов «Путь освобождения» была напечатана показательная лирическая «Песня о пуле» Н. Фаддеева-Бобыля, создававшая гуманистически дегероизированный образ войны:
Патроны мои, птицы вещие,
Распущу вас, буйны-соколы, далече я —
Эх, летите, не будите свистом-посвистом тоски,
Речи милой невозвратны, очи милой далеки…
Пуля нежная, каленая моя,
Полети ты в чуж-зеленые края,
К сердцу ворога печального прильни,
В очи ворогу печальному взгляни:
Не одной-ли грезим сказкой небывалою?
Не одну-ли носим в сердце песню алую?
Не одной-ли милой очи в очарованной дали,
В околдованном узоре наши тропы заплели?..
Нам-ли встретиться неминуемо…
Пулю братскую протяну ему —
Возьми ворог-брат, неповинную,
Разомкнем тропу неразминную…
Патроны мои, птицы вещие,
Чье-то сердце, чьи-то грезы искалечу я?..
Спасти ситуацию на фронте призван был генерал Л. Г. Корнилов, назначенный вместо А. А. Брусилова Верховным главнокомандующим. Начав восстанавливать дисциплину в армии, он, в частности, ввел отмененную революцией смертную казнь. В некоторых слоях общества инициативы Корнилова воспринимаются с тревогой, как контрреволюционные, генерала начинают подозревать в намерении произвести государственный переворот. Керенский и Корнилов летом 1917 года олицетворяют два типа патриота: социалистический и буржуазный, восторженно-неврастеничный «главноуговаривающий», защитник революции и твердый, суровый главнокомандующий,
