приятно-болезненным пощипыванием и похлопываниям.
– Не напрягайтесь, – бормотал Иннокентий, обрабатывая спину офицера. – Слышишь хруст? Это соли, следствие нерегулярного питания в молодости и обильного винопития. Их надо разбить, иначе ты руки не сможешь поднять от неожиданного радикулита.
– Питание солдата императора не может быть регулярным, особенно в походах, – резонно возразил Германик, морщась от неожиданных щипков. – А что касается вина, то ты еще не видел, как пьют в гарнизонах.
– Представляю, командир, – неожиданно резко сказал кормчий. – Мой покойный отец был солдатом, он сильно пил после ранения.
– Вот как? Не знал.
Трибун редко признавал свою неправоту. Но сейчас речь шла о солдате…
– Наверное, я был груб, – поспешил извиниться кормчий. – Прости меня.
– Уже простил. А где твоего отца ранили?
– Его ослепили персы царя Сапора в Месопотамии, захватив в плен после взятия Амиды.
Дальше последовал безыскусный рассказ сына римского солдата о том, как его ослепленного отца победители оставили умирать среди трупов и руин некогда большого города. И как остатки гарнизона – безрукие и безногие бойцы – собрались вместе, чтобы вернуться на родину. Большинство умерло от голода, некоторых сожрали львы в дельте Ефрата, другие утонули в полноводном Тигре.
Отцу Иннокентия несказанно повезло, он вернулся домой, в предместье Константинополя. На пенсию за ранения обучился профессии и в корпорации банщиков купил себе должность массажиста. Умелые слепые массажисты ценились столичными аристократками.
Бывший солдат некоторое время хорошо зарабатывал, но затем начал пить. Был изгнан из позолоченных богатых терм с глубокими бассейнами и скоро оказался в бане-лутре для простолюдинов с бассейнами по колено. Там если и платили за массаж, то не больше пары медных оболов. Деньги пропивались на месте. Смерть быстро нашла обессилевшего от горя слепого пьяницу.
– Мне жаль, Иннокентий, – пробормотал римлянин короткую фразу, служившую у него чем-то вроде отходной молитвы. – Ну а сам-то ты как здесь оказался?
Иннокентий, закончив массаж, обдал трибуна теплой водой.
– Все просто. После смерти отца я решил не испытывать судьбу, хоть в корпорации уже прошел курс обучения и мог претендовать на место банщика. Нанялся на купеческую корбиту, уплыл подальше от войны и вина, сначала к фризам, затем в Гётоланд, земли гётов. Уходили из Константинополя с дорогими тканями, приправами, сладким вином, возвращались назад с пушниной и добрым железом. Ну а сейчас, командир, тебе самое время окунуться в прохладную воду Гипаниса, а затем, хорошо укрывшись, крепко поспать.
– Я так и сделаю, – пообещал трибун. – Благодарю за массаж. Только вот что пришло мне в голову. Наверняка ты немного знаком с медициной. Почему не вызвался помочь раненому Аммонию, когда я спросил о лекаре?
– В порту поговаривали, что египтянин торговал не только с союзниками Империи. Его корбиту видели в дельте Ефрата, у персов, – прозвучал из темноты хриплый голос сына римского солдата, чей отец был ослеплен персами на развалинах Амиды.
Константин Германик направился было к реке, но, осторожно попробовав воду пальцем ноги, решил не рисковать после бани. Зато на мелководье вдоволь порезвился его четвероногий друг. Когда он вышел наконец к хозяину, милостиво позволил вытереть себя большим куском сухой холстины. Терпеливо дождавшись конца процедуры, сам отряхнулся так, что забрызгал последнюю чистую тунику трибуна, которую тот надел после импровизированной бани.
Трибун опешил. От любимого пса он такого подвоха не ждал.
– Почему великолепный офицер не подождал меня? – Из кустов показался свежий, как младенец, бритый, как сенатор старого Рима, Эллий Аттик. – Разве благородное это занятие: собаку купать? Пусть даже свою.
В подобной ситуации ругать пса было неразумно, грека – несправедливо, себя самого – решительно не хотелось.
Пришлось снова обратиться к Иннокентию.
– Постираешь мое белье? – скорее, предложил, чем приказал соплеменнику. – Знаю, что устал, но…
Иннокентий правильно понял римлянина. Рубаха, туника – это что-то очень личное, вроде собственного тела, которое можно доверить только знакомому банщику.
– Конечно же, сделаю все, как надо. Но тебе придется спать обнаженным. Твои вещи, даже над костром, высохнут разве что под утро. За огнем надо будет проследить, позволь я останусь на пляже вместе с гребцами. Вместо меня у весла подежурит кто-то другой.
Трибун, уже знакомый с традициями речных переходов, знал, что кормчий обычно устраивается на ночлег возле своего весла, но не возражал.
Разомлевший от пара походной бани, относительно успокоенный кажущимся безопасным местом, Константин Германик, завернувшись в александрийский ковер, крепко уснул.
Проснулся он от гневного возгласа Тираса, охранявшего его утренний сон. Тот, свирепо ругаясь на фракийском, вглядываясь в мутную реку, тыкал в воду серпом, словно рыбак трезубцем.
– Ты чего орешь? – осведомился командир, еще не отойдя от сладкого сна. – Потопельника антского увидел?
– Не – потопельника! Покойника! И – своего при этом! – прорычал донельзя обозленный Тирас. – Оглянись!
Трибун обернулся. На другом конце судна, закинув руку на кормовое весло «спокойно» сидел мертвец с перерезанным горлом – один из гребцов, посланный Иннокентием подежурить вместо него.
На крик фракийца сбежались члены команды. Все понуро молчали, подавленные быстрой и наглой смертью.
– Пират позлодействовал, – выразил общее мнение Эллий Аттик. – Только Лют способен ночью вот так, что никто и не услышит, подплыть.
«Почему пес не залаял?» – подумал Германик, но тут же сообразил, что Цербер до сих пор числит Люта среди своих.
Удерживая одной рукой тюк на голове, проваливаясь в воду по грудь, с берега до лодки добрался высокий кормчий.
– Речной волк в меня метил, – меланхолично заявил он. – Пират подплыл ночью бесшумно, правильно зарезал бедолагу. Откуда ему знать, что я ночью возле костра был? Да, командир, возьми, кстати, свою одежду, она высохла.
Римлянин, приняв тюк, озадаченно посмотрел на вытянутое худое лицо Иннокентия. Ему можно было дать и тридцать, и все сорок лет. Жидкие волосики прилипли ко лбу, куцая бородка давно нуждалась в элементарном уходе. Он производил гнетущее впечатление своей кажущейся медлительностью. Если бы сам Константин Германик не был свидетелем того, как ловко он управляется с кормовым веслом, разводит костер и устраивает походную баню, никогда бы не поверил в то, что этот человек на самом деле решителен и смел. Может, от рождения таким был? Или трагедия с отцом подкосила?
– Иннокентий, позволь полюбопытствовать, – в непривычной для себя манере спросил трибун Галльского легиона. – Зверское убийство твоего товарища тебя не взволновало?
Кормчий, по-прежнему стоя по грудь в воде, задумчиво пощипал освободившейся правой рукой бородку:
– На все воля Божья, командир. Откровенно говоря, я не думаю, что вернусь домой. Что мы все вернемся, – уточнил он, странно улыбнувшись и показав при этом порядком стершиеся зубы.
Прозвучало это не зловеще, но жалко.
– Объяснись, – немедленно потребовал
