Смена полноты на вырезание объяснялась как преобразование из «глубокого вздоха», когда искусство набирается «кислорода, солнечного света и других питательных веществ, от которых начинает играть кровь», в «грандиозный выдох, последствие вздоха, который выражает расход всего использованного кислорода, вытеснение двуокиси углерода, мышцы полны молочных кислот, а мозг изнурён»13; поначалу вышеупомянутые детально разработанные теоремы постулировали механику «синтетической смерти» — это то, что была призвана осуществить поэзия Бро и Вольмана. Затем они перепрыгнули через установки Изу, которые из-за этого стали казаться устаревшими.
Они не возвращали язык к его составным элементам. Они вернулись к его чистейшим физическим началам. Они вышли за пределы истории, дальше неизбежного отдаления разумного человека от естественного мира — дальше гегелевского определения отчуждения, дальше его определения, что такое быть человеком. Они знали, что думал Гегель, они также знали, как Маркс перевернул вверх дном его идею об отчуждении, социализировав её, зафиксировав отчуждение как отдалённость между человеком и творимым им миром, утверждая, что обнаружение этой отдалённости есть начало сознания, и отказ от отчуждения есть начало восстания. Будучи студентами, Бро и Вольман, вероятно, соглашались с этой мыслью — но на территории поэзии восстание некоторым образом начиналось раньше обретения сознания, заменяло сознание. Афиши не заставили себя ждать —
— слушая более поздние записи, можно восстановить картину.
Изу, Леметр, Померан и остальные читали свои зашифрованные буквы. Слова отделены от своего смысла. Разрыв между человечеством и вымышленным им миром довольно отчётлив, но это старая история и не совсем полная: слова дробятся, но буквы сохраняют их форму. Затем 21-летний Вольман с аккуратно подстриженными усами взошёл на стол. Он приступил к сотворению дофонетического взрыва, который отрицает любое лексическое значение. Неизвестные языки вырываются из его рта — не языки даже, а сами голосовые связки ищут воздуха и натыкаются на щёки и зубы.
Звуки выскакивают прямо из макушки его головы. Отвратительные звуки заполняют помещение. Вольман превратился в первобытного Homo erectus, оказавшегося на границе изобретения речи, но пока не осознающего это. Около двух дюжин зрителей в “Tabou” потянулись вперёд: Вольман творит отсутствие, которое они могут ощутить. Вероятность, что человек может обойтись без языка, неотвратима. Щелчки, покашливания, ворчания, прерывистые кряхтения достигают пика и рассыпаются, всякий возникающий ритм тут же ломается. Теперь говорит диафрагма, затем нос, потом внутренности. Вдруг кажется, что Вольман формирует нечто действительно означающее, и паника вторгается в его выступление. Подобно человеку, пытающемуся поймать муху в кулак, он пытается удержаться за фонемы, но они ускользают.
По понятиям Изу
По понятиям Изу — и неважно, что эта поэзия предполагала, что нет ничего постоянного и возможно всё, — такое «ультралеттристское» экспериментирование было незрелой гиперболизацией, детской болезнью: необдуманной попыткой, писал Изу выражениями Фила Спектора, «разрушить стену звука»14. Механика изобретения такого не позволяла, осмысленный распад не мог зайти настолько далеко. Ещё один шаг, и ничего не останется, кроме пустоты, бормотания, которое никогда не сможет вернуться к языку — зов, которому могут соответствовать только безумие или самоубийство. Пока же, несмотря на то, что леттристское движение не было просто группой по интересам — его члены могли быть оштрафованы, бойкотированы, даже исключены за нерадивость, — эстетический плюрализм оставался в действии. С жаром и без озлобления Изу, Леметр, Бро и Вольман обсуждали этот вопрос на страницах леттристского издания “Ur”.
Жиль Вольман, “Ion”, апрель 1952
Это было возможно сдержать. В качестве публичного пространства “Tabou” был местом для своих. Вторжение в Нотр-Дам других людей из леттристской шайки было совсем иной историей.
Нападение на Нотр-Дам
В 11:10 утра 9 апреля 1950 года четверо молодых людей — один с ног до головы был одет как монах-доминиканец — вошли в собор Парижской Богоматери. Шла пасхальная месса, внутри было десять тысяч человек со всего мира. «Фальшивый доминиканец», как назвала его пресса, — 22-летний Мишель Мур, — воспользовался паузой после «Символа веры» и взошёл на алтарь. Он начал читать проповедь, написанную одним из заговорщиков, 25-летним Сержем Берна.
Сегодня пасхальный день Святого года[113]
здесь
под знаком Парижской Богоматери
Я обвиняю
вселенскую Католическую церковь в смертоносном отвлечении нас пустыми небесами от наших жизненных сил
Я обвиняю
Католическую церковь в мошенничестве
Я обвиняю
Католическую церковь в заражении мира своей
кладбищенской моралью, в том, что она стала гнойной язвой
на разложившемся теле Запада
Истинно говорю вам: Бог умер
Нас тошнит агонизирующей пресностью ваших молитв
ведь молитвы ваши чадили над полями битв нашей Европы
Отправляйтесь в трагическую и воодушевляющую пустыню земли, где Бог умер,
и возделывайте заново эту землю вашими голыми руками
вашими ГОРДЫМИ руками
вашими руками молящихся
Сегодня пасхальный день Святого года
Здесь под знаком Французской Богоматери
мы провозглашаем смерть Христа-бога, чтобы наконец-то мог жить Человек1.
Последовавший катаклизм превзошёл все ожидания Мура и его товарищей, которые поначалу собирались лишь надуть несколько красных воздушных шаров. Органист, предупреждённый о возможном срыве мессы, набросился на Мура сразу после, как тот произнёс волшебные слова «Бог умер». Оставшаяся часть речи так и не была возвещена: выхватив клинки, швейцарские гвардейцы поспешили к заговорщикам, готовые их убить. Чтобы защитить Мура, его товарищи подбежали к алтарю — и одному из них, 25-летнему Жану Рулье, порезали лицо. Богохульники бежали — Мур, чей костюм был измазан кровью Рулье, по пути к выходу радостно благословлял зрителей, — и были задержаны (скорее даже спасены) полицией: преследуя четверых до самой Сены, толпа была готова их линчевать. На улице стоял готовый к побегу автомобиль сообщника, увидев толпу, наступающую с набережной, он не стал ждать. Марк’О и Габриэль Померан, присутствовавшие в соборе, ускользнули и направились прямиком в Сен-Жермен-де-Пре распространять новости.
Контекст
Контекст этого события, которое тогда обсуждалось в газетах по всему миру и теперь забыто, сегодня не так очевиден. В 1950 году религии вновь обещали уважение, молчание о её делах. Кампания за вытеснение женщин из профессий и их возвращение на кухню следовала за кампанией по возвращению всех в лоно церкви. Папа — Пий XII, антисемит, чьи фашистские симпатии были завуалированы лишь слегка, — не подлежал критике даже в светской прессе, исключение из правил, которого не знал Иоанн XXIII или даже Иоанн Павел II. Акция в Нотр-Даме сегодня бы воспринималась как глумление, тогда она была равносильна убийству.
На следующий день “The New York Times” посвятила четыре первые страницы — четыре полные страницы —
