они ни были в литературном плане, не может иметь на них ни малейшего влияния. Звучит гордо и хвастливо, но это правда.
Эти работы представляют собой сборники набросков, являются подготовительными упражнениями, подготовкой к тому, что будет позже.
Если это мне удастся позже, тогда все, что я подготовил, оправдано, значит, можно теперь подумать об этом и писать, как или что пожелаешь.
Остается только одно последнее замечание по поводу романов от Мюнхмайера.
Один из моих злейших оппонентов написал, что я не должен никому сообщать о том, что издательство чтива способно превращать романы из моральных — в аморальные; это была бы слишком большая непосильная работа. Как кажется, этому джентльмену нравится быть бесконечно далеко от жизни и целей издателя чтива.
Во-первых, чтобы написать роман нужны время и силы, но изменить роман гораздо легче, проще и быстрее!
Во-вторых, такое изменение ни в коем случае не требует так уж много времени и труда, как думает мой оппонент.
Достаточно вставить несколько слов, чтобы «моральное» перевернуть и превратить в «аморальное».
В-третьих, сил для такой переделки предостаточно, и у них существует такая удивительная согласованность, что даже знаток поражается, с каким объемом они могут справиться.
Я представил доказательства этого и приведу еще.
Часто упоминаемый доверенный Вальтер сидел с Мюнхмайером каждый день с утра до вечера, просто чтобы проделать такую работу, а затем вычитать корректуру, которую автор никогда и не видел.
Что сначала Фишер, покупатель предприятия Мюнхмайера, а затем, спустя несколько лет, его наследники засвидетельствовали, что им были известны материальные и судебные свидетельства этой переработки моих романов.
С этой целью племянник Мюнхмайера, который был главным инженером, подтвердил в качестве свидетеля на суде, что Мюнхмайер собственноручно изменил целые главы.
Другой свидетель поклялся, что Мюнхмайер признался ему, что он вносил большие и обширные изменения в мои романы, при том без вероятности сказать мне об этом.
Нет необходимости приводить какие-либо другие доступные мне примеры, чтобы было понятно, что я абсолютно настаиваю на том, чтобы мне были предоставлены мои оригинальные рукописи, доказательная ценность которых в любом случае полностью отличается от темных воспоминаний старого наборщика, кто, как ожидают, спустя тридцать лет отыщет их в хаосе письменных ящиков Мюнхмайера.
Между прочим, эти изменения часто настолько явно отличаются от моего исходного текста, что огромное количество читателей уверяют меня, что могут точно сказать, где начинается и где заканчивается подделка.
Наконец, я не могу не привлечь внимания к уловке моих оппонентов, особенно господина Лебиуса, которая используется для того, чтобы настроить против меня моих высокопоставленных читателей.
Там, например, сообщают, что в Дрездене я нахожусь в отличной компании и очень стараюсь познакомиться с высокопоставленными людьми.
В этом нет ни слова, ни буквы правды.
Если я «Ганс для себя», так я и чувствую себя наиболее комфортно, и в этом отношении не желаю ничего, кроме как оставаться «Гансом для себя».
Я хочу увидеть человека, который пожелал бы доказать мне, что я навязал им свое общество!
Другие решительно утверждают, что я часто бываю при «дворе». Это, конечно, неправда. Если какая-нибудь аристократическая личность, принадлежащая к какому-либо «двору», читает мои книги и иногда говорит мне несколько слов, то я последний человек, который интерпретирует это как означающее, что я «при дворе».
Эти заявления, являющиеся чистым изобретением, могут быть основаны только на намерении обозначить меня как нескромного или даже пометить как лжеца в заинтересованных кругах и причинить тем самым вред тем, к кому я не имею никакого отношения.
–
В конце этого тома я вернусь к началу, к своей старой дорогой сказке «Ситара», с которой я начал.
Вскоре эта сказка будет известна как правда, причем как самая осязаемая из всех существующих.
Это задача того, что было начато в нынешнем веке, чтобы заострить взгляд наших неподготовленных глаз на великом возвышенном символизме повседневной жизни и чтобы привести нас к волнующему, радостному и воодушевляющему осознанию того, что существуют более высокие и бесспорные реальности, чем те, что буднично вынуждают нас заниматься собой.
Наброски, что я нарисовал и опубликовал, предназначены для подготовки к этой реализации.
Вот почему они написаны символически, а для понимания — только образно.
Можно действительно задаться вопросом, почему обычному читателю это кажется таким трудным.
Читая притчу, нетрудно о чем-либо и подумать.
Если под Ардистаном я имею в виду землю этически низкого уровня, а под Джиннистаном — землю высоких душой благородных людей, тогда не обязательно иметь чисто академическое образование, чтобы понять, что я имею в виду, когда описываю путешествие из Ардистана в Джиннистан.
Читателю просто нужно перейти из своего повседневного мира в мой воскресный мир, и это, вероятно, не сложнее, чем покинуть свою мастерскую по воскресеньям, чтобы пойти в церковь, когда звонят колокола.
Подобно тому, как посещение церкви освобождает вас от земного давления, я хочу освободить внутреннее существо моих читателей от внешнего давления через мои рассказы.
Вы должны услышать звон колоколов.
Вы должны почувствовать и испытать, что чувствует заключенный, когда дребезжат замки, потому что наступил день его освобождения.
Как легко графически обрисовать это заточение, так же легко понять мои книги и их содержание.
Я хочу, чтобы мои читатели перестали смотреть на жизнь как на простое материальное существование.
Для них такой взгляд — тюрьма, из-за стен которой они не могут увидеть залитую солнцем, свободную, открытую землю. Главное богатство. Они заключенные, но я хочу их освободить. И, пытаясь освободить их, я освобождаю и себя, потому что я тоже не свободен, но долгое-долгое время в ловушке.
Когда я был в тюрьме, я был свободен. Я жил там под защитой стен. Когда в мою камеру входили, все имели добрые и честные намерения. Никто не мог меня трогать. Никому не позволялось мешать развитию моего внутреннего существа. Ни один злодей не имел надо мной власти. То, что у меня было, и то, что я приобрел, было моей безопасной неприкосновенной собственностью до тех пор, пока я… — … не был освобожден, и больше никогда! Потому что когда меня выпустили, я потерял свободу и права человека.
То, что материально считается свободой, стало для меня тюрьмой, работным домом, пенитенциарным учреждением, в котором я томлюсь вот уже как тридцать шесть лет, и, кроме моей нынешней жены, не нашел ни одного человека, с кем мог бы поговорить как тогда с незабываемым католическим катехизатором.
Я жил и работал не для себя, а только для других. То, что заслужил, у меня отняли обманом. То, что я спас,
