Книга Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Тема, которой посвящена эта книга, не является ни центральной, ни спорной в русской истории, вокруг нее не ломают копья поколения историков. И все-таки эта тема кажется мне очень важной, ибо история политического сыска – составная часть истории России, а сам политический сыск – один из важнейших институтов власти в Российском государстве.

Что же касается вопроса о масштабах деятельности политического сыска, о числе людей, побывавших в сыскном ведомстве, то определенный ответ на него дать трудно. Сводных материалов на сей счет в нашем распоряжении явно недостаточно для окончательного заключения. Т. В. Черникова пришла к выводу, что Тайная канцелярия и ее Московская контора в 1730‐х годах завели 1909 дел, общее число узников составило 10 512 человек, из которых 4827 были наказаны (так надо понимать выражение автора «число пострадавших узников»), в том числе 820 отправлены в ссылку. Основываясь на этом отношении и общем числе политических дел за 1715–1790‐е годы (11 507 дел), можно предположить, что в сыске могло оказаться около 63 тыс. человек (11 507 дел по 5,5 человек в каждом), наказанию подверглись 31 тыс. человек, в том числе 5100 человек были отправлены в ссылку и на каторгу.

Много это или мало? И на этот вопрос я не берусь ответить определенно. В абсолютных цифрах эти данные, например, для XX века кажутся ничтожными. Согласно третьему тому «Ленинградского мартиролога 1937–1938 годов», только за ноябрь 1937 года и только в Ленинграде и области было расстреляно 3859 человек. Можно рассмотреть пропорцию общей численности репрессированных по политическим мотивам к численности населения. Так, если считать, что в 1730–1740 годах в России было не более 18 млн человек, а в сыск попадало не более 21 тыс. человек, то в сыске оказалось всего 0,116 %. Но очевидно, что эффект деятельности политического сыска определяется не только общей численностью репрессированных, но и многими другими обстоятельствами и факторами, в том числе самим государственным страхом, который «излучал» сыск, молвой, показательными казнями и т. д.

Нужно согласиться с Т. В. Черниковой, которая писала применительно ко времени «бироновщины», что «в исторической литературе масштаб деятельности Тайной канцелярии завышен», даже несмотря на то, что аннинская эпоха была более суровой, чем времена Елизаветы Петровны. К середине XVIII века и особенно со времени вступления на престол в 1762 году Екатерины II в политическом сыске исчезают особо свирепые пытки. В отличие от других стран (Франции, Пруссии и др.) в России во второй половине XVIII века не устраивают и такие средневековые казни, как сожжение, колесование или четвертование. На политический сыск стали оказывать сильное влияние идеи Просвещения. И хотя люди, конечно, боялись ведомства Степана Шешковского, но все-таки это не был тот страх, который сковывал современников и подданных Петра Великого или Анны Ивановны.

Подавляющее большинство всех политических преступлений того времени – это всевозможные «непристойные слова», оскорбляющие честь государя, а также преступления, связанные с ними («ложное слово и дело» и недоносительство). «Ложное слово и дело» – столь широко распространенное преступление – тесно связано с «непристойными» словами потому, что обвинение в «ложном слове и деле», «ложном извете» возникает в результате «недоведения» изветчиком своего доноса на другого человека. Если бы в рассматриваемую эпоху в России не фиксировались преступления по «оскорблению чести государя», то и никакого политического сыска не было бы – предмет для его работы состоял почти исключительно в расследовании дел о ложных доносчиках и о произнесенных кем-то «непристойных словах». Но тогда не было бы и самодержавия. А так как оно существовало, то преступления, составляющие суть работы политического сыска, сохранялись и в XVIII, и в XIX веке и даже перешли в XX век. Как и в древние времена, закон 1905 года карал за государственные преступления, выражавшиеся в оскорблении государя посредством публичного показывания языка, кукиша, гримасы, «угрозы кулаком», а также в произнесении непристойных слов в адрес самодержца. За все это можно было получить до восьми лет каторги.

Поэтому мне естественным кажется преемственность политического сыска в России XX века. После окончания кратковременного периода свобод 1917 года и установления групповой, а потом и личной диктатуры большевиков произошло быстрое воссоздание всей старой системы политического сыска. Теперь она обслуживала новый режим, возникший на традиционном фундаменте самовластия, огражденной правом и насилием от контроля общества. Эта система имела глубочайшие корни в самодержавном политическом прошлом, царистском сознании, менталитете народа, не привыкшего к свободе и ответственности. Поэтому после 1917 года стремительно пошло оформление обширного корпуса политических преступлений, которые порой даже по формулировкам и инкриминируемым действиям совпадали с государственными преступлениями по «оскорблению величества» в XVIII веке. Следствием возрождения диктатуры было воссоздание – уже на новом уровне тотальности (но с применением старых приемов политического сыска и даже с использованием специалистов царской охранки) – института тайной полиции, выдвижение особо колоритных его руководителей-палачей, вроде Ежова или Берии, бурное развитие всей жестокой бюрократической технологии «розыска» с применением средневековых пыток, а также практики фактически бессудных (чаще тайных, реже публичных) расправ с явными, потенциальными или мнимыми политическими противниками, со всеми недовольными, а заодно с легионами любителей сплетен, анекдотов, с армиями болтунов и т. д. Всех их принимал в свои владения ГУЛАГ – быстро возрожденная каторга, которая в России была изобретена Петром Великим. Соответственно всему этому быстро возродился в человеке Государственный Страх, расцвело доносительство, начался новый цикл государственного террора. Деспотическая власть всегда и везде тотчас пробуждает демонов политического сыска, и тогда держать в нужнике клочки бумаги «с титулом» становится так же смертельно опасно в 1737 году, как и использовать с этой же целью газету «Правду» двести лет спустя.