Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
Эта Анина меланхолия на деле была скорее наигранна, чем имела место, даже и во время того, как были придуманы эти слова, – никуда исчезать, тем более внезапно, Аня совсем не собиралась, а, наоборот, постепенно входила во взрослую жизнь, все более ею увлекаясь, только примеряла взросление и общение не так увлеченно, как Вера. Еще тогда, несколько лет назад, она, уже зная о себе все, присматривалась, пробовала понять, что ей со всем этим делать во всей такой сложившейся истории, и вариант пропасть совсем ею не рассматривался вовсе. Она рассказала Лене, как внезапно поняла, что обманывает себя, рисуя в голове некую семейную идиллию, но с неким трудноразличимым партнером, резкость на которого стеснялась навести, а вернее, на себя боясь навести резкость, потому что признаться себе было не сказать что трудно, только до некоторого возраста совершенно невозможно.
Первый отказ в итоге завел в ней такой упорный моторчик, совсем не вовремя, правда, и направленный совсем не в сторону учебы. «Я не знаю, сколько в этом зависти, но это будто рядом сразу несколько человек выиграли в лотерею», – сказала она Лене.
«Это, Анюта, такая лотерея, которая неизвестно еще, чем закончится, если ты про меня и папу, или про Веру и Женю», – не могла не возразить Лена, но только еще больше подтолкнула ее к тому, чтобы не отставать от подружки, той самой, что не ответила ей взаимностью, каким-то образом снова прокопалась к тому, чтобы вернуть былую дружбу, прежние бесконечные чаты, прогулки. «Кто она еще, мама? – объясняла она Лене. – Ну кто? Сама посуди. Мальчика нет и не было, и попыток тоже. Тех, что за ней пытались ухаживать, отшивала». На возражения, что это вполне похоже на сознательность, на целеустремленность, либо это комплексами какими-нибудь можно объяснить, Аня только закатывала глаза, потому что хотела именно одного объяснения всему. А на пример, что Лена сама была такой в семнадцать лет, как эта подружка, Аня выдала, что именно поэтому-то было некое двусмысленное между Ирой и Леной по вине самой Лены. Конечно, Лене хотелось, чтобы дочь зациклилась на чем-нибудь более полезном, но сама понимала, что не ей судить, что полезно, а что не совсем, а что совсем не полезно. Она знала, что Аня, еще совсем не понимая того, заполняет этот небольшой подвал юношеской страсти, о каком будет то и дело вспоминать на протяжении всей жизни, с нежностью разглядывать потом, вытаскивая из паутины невероятно дорогой сердцу хлам. В этом возрасте Аня ничего не теряла, даже если с подругой и не вышло бы – в этом только что окончившемся детстве взаимность и ее отсутствие одинаково двигали ею и заставляли все это переживать, радостно страдать, отчасти упиваться своим несчастьем, как делала это и Вера порой, не потому, что Женя хотел ее обидеть, а потому только, что вот в какое-то мгновение ей захотелось оскорбиться, и она вытаскивала свою обиду и страдание за эту обиду буквально из ниоткуда. И это было так же невыразимо мило, как многое, что они делали в детстве, даже если дело было в запоре и связано с занятым унитазом, то есть мило безо всякой причины на то.
Это было так же мило, как и какие-то Вовины штуки, которого Лена ребенком совсем не знала, и причин для умиления его храпом у нее не было, но в те моменты, когда храп этот ее не бесил, он ее умилял. Сочетание его волосатости и то, как он справлялся с бритьем, и яркий баллончик, и вкусный с виду крем, и блестящие железки – все это составляло детали процесса, похожего на игру; казалось, что, не имейся этих атрибутов у бритья, Владимир бы и вовсе не брился, настолько ему очевидно до сих пор нравилось прочерчивать дорожку в пене, наляпанной на лицо в виде бутафорских бороды и усов. И как он, дурачась, затягивал галстук перед зеркалом и на какой-то миг становился серьезным, вглядываясь в отражение и сравнивая его с неким образцом в голове, а затем снова продолжал дурачиться. Или его любовь к «Симпсонам», которую он объяснил однажды тем, что начались они, когда ему было четырнадцать, и до сих пор идут, и за это время никто из героев не постарел ни на год, и ему самому кажется, что все так же, что Гомер по-прежнему старше него. То, как он переживал за цифровых куколок «Икс-кома» во время любого из выстрелов, не поддавалось описанию, он еще и назвал каждого именами и фамилиями людей на работе, а снайперше дал имя Елена Кёниг, говорил: «Ну, давай, Ленусик, на тебя вся надежда», и даже не замечал этого, еще иногда упрекал: «Эх, Лена, Лена, подвела ты нас совсем не вовремя!», а Лена в этот время давилась смехом за книгой или проверкой уроков.
Незаметно Лена осталась одна в гостиной, Владимир покинул комнату первым, заявил, что пойдет подремлет, да так и пропал, тогда Лена и девочки устроили небольшую чайную церемонию, а когда и Аня с Верой попеременно посетили ванную и ушли к себе, Лена от скуки сходила посидеть в беседке, наслаждаясь густой августовской темнотой и шумом воды вокруг, надеясь, что так потянет в сон, но на улице было заметнее холодней, чем днем, и на долгое сидение Лены не хватило. Она вернулась в дом, стараясь не шуметь, помылась, почистила зубы, полежала в обнимку с Владимиром, почитала книгу с тумбочки возле кровати, затосковав, что это Салтыков-Щедрин в самом его грустном воплощении, а именно – Салтыков-Щедрин, рассуждающий о чем-то уже совсем незнакомом ей без сносок, но рассуждающий бодро и неснотворно. Лена угадала среди предметов в комнате, прикрытых полумраком, фотоаппарат, цапнула его и принялась пролистывать кадры с прошедшего вечера.
Имелся ряд снимков, похожих один на другой, с той лишь разницей, что на части из них была Лена, а на другой части – Владимир: они менялись при фотографировании всех собравшихся, замиравших с улыбками, но людей было так много, что кто-нибудь да ухитрялся моргнуть, или отвернуться. Аня и Вера на этих снимках были такими скобками компании, которые замыкали фотографируемых слева и справа. Если на фотографию попадал Владимир, то занимал место в центре, рядом с высоким физруком, Лена занимала место поближе к Ане, вклиниваясь между Машей и Ольгой, или Машей и женой физрука, Женя, разумеется, находился рядом с Верой, тесня в середину своих родителей и создавая своим ростом асимметричный зубец. Если внучка физрука клонилась то на бабушку, то на дедушку, то Никита перемещался с каждым снимком к каждому из взрослых. И Дмитрию все не находилось места: если его ставили вперед, он кого-нибудь слишком заслонял, а за спинами других от него не было видно ничего, кроме части головы с ехидными глазами, потому что именно ко времени съемки он решил рассказать, что, вероятнее всего, экономика и товарно-денежные отношения возникли в результате детской игры, когда приползший с поля землепашец увидел, как его дети, у которых еще хватало сил на какие-то забавы, балуются, изображая одинаковыми камушками, или костями, или что там у них было, натуральный обмен «я меняю лошадь на кучу зерна, а я кучу зерна на пять овечек», и земледелец смотрел, смотрел на это все, на движение камушков или костей, в голове у него что-то щелкнуло – и понеслось.
Насколько Лена помнила, временно увлеченный еще какой-то беседой Владимир передал фотоаппарат в руки Ане, именно из этого промежутка были близкие снимки мокрых листиков малины, паутины в каплях воды, Аниных кроссовок, репортажная вереница кадров с беседующими взрослыми и Жени с Верой, не замечавших фотографа; еще Никита выпрашивал фотоаппарат, и, видно, выпросил ненадолго, именно тогда появились несколько смазанных кадров со стремительными серыми и зелеными полосами, потому что он несколько раз нажал на спуск, пока собирался поймать в видоискатель внучку физрука и саму Аню, которая, заметно было на последнем снимке с низкого ракурса, просила отдать фотоаппарат обратно.
Ознакомительная версия. Доступно 15 страниц из 75
