Между тем путь от безвестности к славе и у Пруткова был, как положено классику, загогулистым и тернистым. Прежде чем сложился Прутков канонический, все отведенные ему прижизненные мытарства испытал Прутков исторический. Собственно цель нашего жизнеописания и состояла в прохождении этого пути: от безвестности к славе, от истории к канону.
Прутков выступал как литератор трижды: в «исторической форме» в 1854 году и в начале 1860-х; в «канонической» — в 1884 году, ставши автором Полного собрания сочинений. Генетически он вырос из устной дворянской поэзии: из поэзии каламбуров, эпиграмм, дружеских посланий, комических описей — в общем, всяческих юморесок, вышедших из домашнего круга, дошедших до круга светского, но вовсе не претендовавших на печатную популярность. Алогичное начало, так сильно развившееся в Пруткове и сделавшее его одним из родоначальников современного абсурда, оставалось несомненно аполитичным и не позволяло использовать имя автора в литературной борьбе. Зато его пародийность, конкретные точечные уколы в адрес поэтов-дворян воодушевили литераторов-разночинцев, теснивших дворянскую литературу. Пруткова рассматривают как антипода «чистого искусства», невзирая на то, что его создатели — принципиальные защитники лирической чистоты. В силу этого литераторы-дворяне приветствуют опекунов Козьмы Пруткова, но не вполне благоволят к нему самому, а литераторы-разночинцы, напротив, приветствуют Козьму, но настроены оппозиционно к его попечителям. Видимо, устав от такой дискуссионности, опекуны решают прекратить деятельность Козьмы Петровича и отпустить его на вечный покой.
В течение двадцати лет казалось, что Прутков забыт. Однако с выходом Полного собрания сочинений все о нем вспомнили, причем ситуация в России настолько изменилась — сдвиг влево и ответная правая реакция оказались столь радикальными, — что «антидворянская» направленность прутковских пародий утратила свою остроту. На первый план вышли потешная алогичность и добродушный юмор. Отсюда в 1884 году позиции прежних его сторонников и противников меняются. Аристократы признают Пруткова абсолютно своим, а разночинцы от него открещиваются. Дальнейший ход истории снимает и эту оппозицию, хотя бы потому, что ни аристократия, ни разночинство на арене советской России уже не фигурируют. Целые пласты общества уходят в историческое небытие, а Козьма Прутков — яблоко их раздора — снова является бесконечными переизданиями своих творений.
Отсюда снова уместен вопрос: кто сохраняется в памяти потомков? Что остается от литературного наследия?
Пример Козьмы Пруткова свидетельствует: остается оригинальный, художественно состоятельный образ, рожденный спонтанно, непреднамеренно. При жизни в пылу борьбы разные стороны могут приписывать его себе или отвергать, но когда пена времени опадает, пыл иссякает и от самих «сторон» остаются только тома спорящих друг с другом мемуаров, на поверку важными оказываются чистота помыслов героя, его доброта, его естественность и честность, его этическая чуткость и точность воплощения в слове всех этих благодатей.
Комментарии
В 1863 году, в тот самый год, когда душа директора Пробирной Палатки переселилась с петербургской Казанской улицы, 28, в мир иной, в Дрездене состоялась свадьба Алексея Толстого и Софьи Миллер, принявшей фамилию Толстая. Шаферами со стороны жениха были его друг граф Бобринский и двоюродный брат Николай Жемчужников.
После женитьбы Толстой продолжал вести привычный образ жизни. Он много ездил, часто бывал за границей, где лечился от разных недугов, незаметно к нему подкравшихся.
Он пишет свою драматическую трилогию, издает сборник стихотворений, заступается за обиженных, страдает от хозяйственных махинаций доверенных лиц в его имениях и тем не менее предпочитает деревенскую жизнь столичной, творческое уединение — светской суете.
Вслед за сочинительством любимым занятием Толстого остается охота. Он не жалеет красок, описывая в письмах свое восхищение ночным и рассветным лесом. Он зовет, зазывает, заманивает друзей к себе в Красный Рог.
Из писем Маркевичу:
«Сейчас ночь, жарко, громыхает гром и идет дождь, но, если небо прояснится, я сразу же сажусь на лошадь и еду в лес вместе с доктором (А. И. Кривским, жившим в усадьбе. — А. С.) стрелять глухарей.
Hast du Begriff von Oed’ und Einsamkeit („Знакомо ли тебе безлюдье и одиночество?“ — Строка из „Фауста“ Гёте. — А. С.), но не у Фауста, а в весенних лесах? А потом все просыпается, журавли трубят в горн, утки дуют в трубы, дрозды играют на гобоях, а соловьи — на флейтах.
В этих стихах („Песня о походе Владимира на Кор-сунь“. — А. С.) вы найдете что-то весеннее, если, может быть, вы почувствуете в них запахи анемонов и молодых березок, как чувствую их я, так это потому, что писались они под впечатлениями от молодой природы, до или после прогулок в лес, весь наполненный криком журавлей, пением дроздов, кукушки и всяких болотных птиц. Я теперь всегда в час ночи сажусь на лошадь и еду за десяток верст в лес, где у пылающего костра жду зари, чтобы стрелять великолепных глухарей (Tetrao urogallus или Auerhahn, как называют их немцы). Третьего дня я брал с собой и жену, и она была в таком восхищении от всех услышанных лесных звуков, что ей не хотелось и возвращаться. Стояла полная луна и заря еще не занялась, как лес начал петь. Цапли, дикие утки и какая-то птичка из породы бекасовых проснулись и завели свой музыкальный галдеж. Даже доктор, пресловутый кровосмесительный любовник шпанских мух и всяких жесткокрылых, каким Вы его знаете по моим стихам, ему посвященным (цикл шуточных „Медицинских стихотворений“. — А. С.), даже он при всей своей толщине и при всем своем филистерстве не в силах противиться этому всевластному очарованию. Он вместе со мной ездит верхом — наслаждаться поэзией этой простой и дикой природы»[410].
Биограф сообщает о том, что, проживая в усадьбе Красный Рог, Толстой «ходил или ездил на охоту и участвовал в прогулках родственников жены с приезжающими к ним гостями. К нему приезжали кн. Гагарин и Аф. Аф. Фет (как вам нравится это „Аф. Аф.“ в контексте упоминания об охоте? — А. С.). Но чаще всего он сидел у себя в кабинете за крытым зеленым сукном простым деревянным белым столом и упорно работал.
Графиня Софья Андреевна (женщина книжная. — А. С.) не вмешивалась в хозяйство. Сам Толстой понимал в нем очень мало. Существует много анекдотов, вроде того, как он предложил просившим у него дров крестьянам вырубить находившуюся подле усадьбы липовую рощу и как эти крестьяне, не заставив себя долго просить, быстро воспользовались этим разрешением. Эксплуатировали поэта не только лица, заведовавшие его финансовыми делами и управляющие имениями, но даже слуги. Были случаи, когда проворовавшихся лакеев и камердинеров прощали, вновь брали в услужение и даже возили за границу.
Заметную роль в доме играла miss Fraser[411]. К обеду все мужчины в доме, кроме самого хозяина и доктора А. И. Кривского, должны были переодеваться, несмотря на убийственную иногда жару, во фраки и мундиры; на окнах спускались шторы; на столе зажигались свечи; дамы появлялись в бальных платьях (а может быть, дело не только в церемонности miss Fraser, но и во вкусах главы семейства — известного выдумщика и эстета? — А. С.). Возле прибора хозяина клался листок бумаги, и если суп оказывался хорошим, на листке этом появлялись иногда экспромты.
