– Ловится? – спросил я.
– Отчего ж, – сказал он, не взглянув. – Тут окуньки гуляют, им только червяка потолще в нюх суй, конечно, не навозного, а земляного.
– Почему же нельзя навозного?
– Да потому, что всякая рыба тоже вкус имеет. Леща можно на червя, а можно и на метлицу (знаете, такая ночная бабочка, которая живет несколько часов), а голавля или язя есть даже ловят на ягоды. Не верите? На вишню, например, или на рябину тоже. Если хотите знать, даже от наливки ягоды берут, да еще как! Они, рыбы, тоже не дураки.
Мы все рассмеялись. Сейчас почти одновременно мы вспомнили того мальчишку.
– Если будет сын, он будет такой же.
– Да.
– Он будет все уметь, он поймет настоящую красоту, вот увидишь.
– Когда он будет? – опросил я.
– Он есть, – сказала жена. – Ты можешь после ему сказать, что он уже был на Селигере.
Я сошел тогда к воде и тихо бродил там, прислушиваясь к озеру. Я трогал руками острую тресту, гладил песок и прикасался ладонью к горячей воде, и мне не хватало рук, чтобы ко всему притронуться в тот странный вечер.
А Селигер медленно потухал после захода солнца. Он вдруг теряет все краски и становится по-разному бел, а где-то даже его белизна доходит до черноты.
В такие минуты он особенно умиротворен и нежен в своем выражении, в красках, тишине и воздухе, тоже неподвижном и не ярком.
Над берегом черными веерами взмывают тысячи ночных бабочек. Это метлица, метла. Еще ее зовут поденкой. Бабочки взмывают что есть силы вверх на десятки метров и, обессилев, планируют совершенно неподвижно до самой земли, а потом опять, отчаянно и сильно вздрогнув и напружинив крылья, они начинают свой торжествующий взлет в небо. Все они лицом обращены к уходящему солнцу, которое, возможно, и не скрылось, а еще за деревьями, и они стремятся вверх, чтобы продлить свое солнце, чтобы не потерять его. Потому что они видели его всего один час, они родились перед самым закатом и никогда уже не доживут до рассвета.
Я смотрю на их черные вихри, их взмывающие и опадающие фонтаны и думаю о краткости жизни, о силе жизни, если можно так сказать, о страсти жизни, в которой все живое одинаково. И скоростной полет этого дня, зеленые полосы света на траве и податливая земляника – все уходит и потухает, а то, что будет завтра, будет совсем другое. И ягоды, травы, облака и само озеро. И никак не крикнешь, встав посреди этого и поняв все, – остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Ибо жизнь во взлетах и падениях, в вечном стремлении за солнцем, перед наступлением ночи, у которой никогда не будет рассвета.
Но завтра будет другое солнце, и потомки этого куста земляники будут несмело кормить моих потомков горячей солнечной ягодой.
А ночные бабочки летят и летят за солнцем, однажды увиденным и понятным, и никакие силы не остановят их в этом счастливом полете.
Озеро Селигер. 1955–1964 гг.
Птушенька
Поминовение, то есть воспоминание о лицах, заслуживших себе доброе имя по части своей деятельности, которые успели поддержать честь и имя потомству… и те из них, кто жил в бедности и вовсе не был историческим лицом в государстве.
Русский обряд
От тети Ани из Смоленска пришло письмо. Оно было адресовано моей сестре Люде, но читали мы его вместе с Людой и отцом.
Тетя Аня писала про своего мужа, брата моего отца, что болел он легкими, а потом это оказался рак, и теперь он в плохом состоянии. Дни его сочтены, и просит он приехать своего брата хотя бы на два, на три дня. Дальше тетя Аня писала, что трудно с продуктами, и опять просила приехать. «Он все плачет, вот я и пишу, не замедлите передать все это отцу».
Вот такое письмо.
Дядя Федя, о котором писалось в письме, был отцовским братом. В Смоленске же ни я, ни отец не бывали с каких-то довоенных лет, когда меня маленького возили на родину отца, в смоленскую дальнюю деревню.
Деревню я запомнил, позже, во время поездки, отец привел меня на зеленый луг среди леса и спросил:
– Где стоял дедов дом?
Я посмотрел, ответил:
– Налево, вон на том пригорке.
– Смотри-ка, – сказал он, совершенно удивившись, – ведь дом действительно стоял на пригорке на левой стороне. Немцы в войну все спалили, теперь тут березы посеяли, будет расти лес.
– А помнишь, как ты соты пчелиные из земли вырывал, в огороде за домом? – спросил я.
Этого отец не помнил. А внизу под горкой какой-то дед дал мне кусок меда в сотах. Я стал откусывать, у меня слиплись язык и губы.
– Ведь верно, – сказал отец, – внизу под горкой жил немой, который имел ульи и гнал мед.
Я тогда впервые пробовал мед в сотах и с тех пор ни разу больше не ел такого меда. Я и сейчас помню деревню в наступающих сумерках, я сбегаю под горку и натыкаюсь на странный аппарат, который вертится, деревянно грохоча. Неторопливый человек смотрит мне в глаза пристально и серьезно, потом достает кусок меда и говорит «м-м-мы».
Вот я и говорю, деревню я немного запомнил, но Смоленск – нет, хоть в нем мы также останавливались, там жили отцовские братья, Егор, Викентий, Федор и Степан. Егор, самый старший из братьев, воевал в первую империалистическую, был в плену, вернулся в деревню. В Отечественную воевали все пятеро, погиб из пятерых один Степан. Егор умер вскоре после войны от рака, от рака теперь умирал и младший из братьев, Федор, для меня дядя Федя.
Это было к концу апреля, а почти следом пришла телеграмма о смерти его. Отец позвал нас, меня и сестру Люду, к себе и прочел телеграмму. Он стал рассказывать про Смоленск, про деда с бабкой, которые похоронены в деревне на его родине. Похоронены они без крестов, потому что в войну и первые годы после войны не до того было, чтобы думать о крестах. Думали, как бы самим выжить, детей от голода спасти. После же кресты те заказали и сварили из железа, но отвезти в деревню не смогли. Так и лежат кресты на чердаке у дяди Викентия, последнего из оставшихся в живых братьев.
Разговор шел у отца дома, мы выпивали, поминая умершего дядю Федю, и разговаривали. Дом отцов был недостроен, сложен им самим из каких-то отбросов кирпича, отец все умел делать сам: построить дом и оштукатурить его, сложить печь, вырыть колодец, провести газ, замочить капусту и яблоки. На моей памяти после войны отец всегда что-нибудь строил и никогда ничего своего не имел. Пережив потерю первой жены, нашей матери, войну и разлуку с нами, отец неудачно потом женился, оставил все, что построил, и сейчас начинал снова. У него и теперь, как всегда, насколько я его помнил, шея и руки с февраля – марта месяца были черными, сожженные солнцем, оттого что вставал он в пять часов утра.
Был вечер, резко холодало. Пахло дымом, навозом и землей – щемящий весенний запах Подмосковья. Вдобавок к моей «Столичной», обязательной по приезде, отец принес еще самогонку, чистую, как слеза, отстоянную на пшене и вдобавок профильтрованную через специальный, от старых противогазов, уголь.
