– Ну что? – говорит полковник Татев Кошкину. – Отдыхаем в холодном лифте? А зачем надо было у меня за спиной мутить?
Единственный глаз Кошкина отвечает ему спокойным испытующим взглядом. Они бредут сквозь перламутровую, с отблесками, мглу парка – хромой и одноглазый.
– Для барона можно что-нибудь сделать?
– Если считаешь, что он тебе нужен, то да.
– Он мне нужен. Я должен кому-то доверять.
– А ты не боишься, что он узнает, что ты его предал?
– Он не узнает. А если узнает, не поверит. В этом смысл верности.
– …А что Казаров?
– Казаров? Я даже не знаю, о ком ты.
– Значит, не обо всём тебе Ромуальд Александрович рассказывал.
– А ты к начальству своих агентов представляться водишь?
– Ой, да какие у меня агенты… пара штук на паях с госдепом. Так вынимать Казарова, нет?
Кошкин говорит: «Я подумаю», говорит: «Я рад, что мы договорились». («Инициатива может принадлежать только личности, организации – никогда, – скажет полковник Татев Саше Энгельгардту. – А ты замечал, как бесконечно легко становится, когда имеешь дело только с техническими трудностями?») Потом Кошкин спрашивает, насколько их планы совпадают с планами руководства ФСБ, и полковник Татев рассеянно отвечает, что в рядах предстоит большая чистка.
– И постарайся, чтобы тебя больше не грабили, – добавляет он. – Я бы на твоём месте всё-таки узнал, кто это сделал.
– Я мог бы узнать это от тебя.
– Мог бы. Но я не скажу.
– Почему? Проверяешь?
– Провожу переаттестацию.
– Это отличается от чистки?
– Конечно. Это строго добровольно.
Сначала Саша решил ехать на вокзал и убираться куда глаза глядят. Потом он решил, что на вокзале-то его как раз и сцапают. Потом ему показалось, можно пойти в полицию и попытаться дать какие-то объяснения. Потом он эту мысль отверг, но на её место явилось то соображение, что объяснения можно дать в частном порядке, переложив на полковника Татева всю дальнейшую ответственность. Но что он мог сказать полковнику Татеву такого, чего тот не знал сам?
И куда ему, собственно говоря, вот прямо сейчас идти?
Он пошёл в «Престиж».
– По-твоему, значит, он за нас не впишется?
– Впишется. Если перед ним не будет стоять серьёзный выбор.
– Расправа! что ты такое говоришь… После того, что в Трофимках было…
– И что там такого было?.. Жизнью ему рисковать проще, чем погонами. Запомни: если что, Татев выберет не тебя, а свои погоны. Даже думать не станет.
– …Он хитрый. Как-нибудь извернётся. Кого-нибудь подставит.
– И ты готов, интеллигенция, чтобы ради тебя кого-нибудь подставили?
– Да.
Справедливости ради: Саша так сказал больше в сердцах, чем от сердца. Не ради меня как такового, хотел сказать он. Ради друзей. Ради торжества иллюзии. А если что, он, Саша Энгельгардт, всегда успеет наложить на себя руки. (Эта мысль ещё Ницше приносила большое облегчение.)
Наконец человек, о котором они говорили, заглянул в лобби и, увидев Сашу, со вздохом сказал: «Пошли».
Они поднялись в номер – точь-в-точь, заметил Саша, какой был у него, пока он здесь жил, но неуловимо перенявший что-то от индивидуальности этого постояльца, беспечно разбросавшего по углам свои немногочисленные, отличного качества вещи.
– Видишь ли, – сказал полковник, ставя на стол рыжий саквояж и задумчиво в него заглядывая, – всех устроит, если у этих беспорядков будет выявленный организатор.
– Но почему я?
– А кто подойдёт лучше? Прогрессивный, честный, столичный… интеллектуал… ты интеллектуал? Троцкисты твои дадут показания. Посошков уже дал.
– Не верю.
– Ты к нему ходил сегодня? Прощение, наверное, вымаливал? А он, наверное, нос воротил и не желал прощать? А ведь уже оболгал тебя, и знал, что оболгал. Ну что такое какой-то дурак-доцент, если речь об интересах партии.
– Нет.
– Ну как это «нет»? Откуда же я тогда об этом знаю?
– …Может быть, там, в тридцать четвёртой, прослушка. Или на мне. – И Саша судорожно провёл по себе руками.
– Да конечно. Больше «жучок» потратить не на что. – Полковник стал складывать рубашки. – Ладно, выше нос. Я уже всё уладил. Заметь, не дожидаясь твоей просьбы. Конечно, нужно было подождать, пока ты попросишь, и выторговать у тебя взамен твою бессмертную душу, ну да что уж… Не к шубе рукав. Что-нибудь ценное у тебя на адресе есть? Посидишь тогда до вечера здесь. Вечером поедем.
– А как же Маша?
– За Машку не переживай. У неё не только прогрессивные убеждения, но и влиятельные родственники. И вообще, здесь Филькин.
– Хотя бы попрощаться.
– Из Питера позвонишь и попрощаешься. Если к тому времени не забудешь. Я покажу тебе Москву. Столичную ночную жизнь. – Он внимательно рассмотрел голубой свитер и отложил его в сторону.
– Вот так всё просто? Почему же Расправа мне только что сказал —
– С Расправы по итогам этой поездки полетят погоны или какой там вместо них аналог… разве что не голова. Поэтому он заранее всё видит в мрачном свете. Он из тех пацанов, которые считают, что выжить и победить – разные вещи.
– А такие ещё остались?
– А ты сам не такой?
– Нет.
– И за пределами сил есть силы, – загадочно сказал полковник. – Ты язык-то за зубами держишь?
– Держу.
– Хорошо держи. Я буду проверять. – Он сходил в ванную за зубной щёткой и бритвой. – Стратеги, ахтыгосподи.
– Ты сам чем той ночью занимался? – спросил Саша, разозлённый его насмешками.
– В покер играл.
– …
– Никогда не выкидывай старую зубную щётку, пока не купил новой, – сказал полковник. Щётка закачалась в его размышляющих пальцах. – С другой стороны, мозг не станет актуализировать покупку, пока он знает, что какая-то зубная щётка есть. Ты просто не вспомнишь. А ты играешь? Нет? Мог бы не спрашивать. Глупо думать, что азартные игры тебя прельстят. Ты предпочитаешь спокойные, коммерческие. Твой отец – преферанс, а ты, по вея нию времени, бридж. С компьютером.
– Что-то не пойму, ты выиграл или проиграл?
– Я почти всегда выигрываю.
«Это как Свидригайлов говорит: я редко лгу».
– Ты так об этом говоришь, как будто сожалеешь.
– Да ни о чём я не сожалею. Я смиренный человек. Сожалеют те, кто считает, что достоин лучшего. Всё, я пошёл. – Полковник Татев захлопнул саквояж, огляделся и, как завершающий штрих, достал из стенного шкафа ополовиненную бутылку виски и стакан. Поставил их на стол рядом с саквояжем. – Наслаждай себя.
