— Эх, где наша не пропадала! — махнул рукой «Бура». — И меня запишите, двину на войну, буду бить немецко-фашистских захватчиков. — Озорно, не таясь, подмигнул Борису.
— Значится, так, хлопцы, — начальник потеребил седой вихор, склонился над столом, — мы со следователем Мурашко, можно сказать, идем на должностное преступление ради спасения ваших заблудших душ, — перекинулся многозначительным взглядом с Мурашко, — завтра вас будут судить. Дело полностью закрыть мы не в силах, но… слово офицера, послезавтра вы уже будете в воинском эшелоне.
— Обманете ведь?
— Плохо о нас думаешь, гражданин Борис Банатурский!..
Оказалось, что следователи и впрямь их не обманули. Буквально на следующий день Банатурского и Старостина привели под конвоем в зал заседания трибунала. Борис думал, что суд — некое величественно-строгое здание с лепными украшениями и статуями бога справедливости, но… в пустом, не больно-то чистом помещении с зашторенными окнами, за столом, крытым красным сукном, восседали трое военных, все, как на подбор, очкастые и лысые. Воинских званий у членов трибунала снизу разглядеть было невозможно, да ребятам было не до званий. Привыкли не доверять судейским — наобещали с три короба, а что получишь — один Бог знает. Борис страшно волновался — многое в жизни перепробовал, под судом, к счастью, только не бывал, казалось, отныне будет на нем несмываемое пятно, однако процедура длилась не более пяти минут. Несколько кратких формальных вопросов, на которые можно было вообще не давать ответов. И вот уже зачитывается приговор. Длинное вступление, перечисление статей, наконец… Старостина Алексея Федоровича и Банатурского Бориса Семеновича приговорить к десяти годам лишения свободы. Однако, учитывая ходатайство коллективов и неких общественных органов, трибунал считает возможным отправить означенных лиц в ряды действующей армии, в состав штрафного батальона для искупления кровью вины перед народом и государством…
Ровно через неделю со станции «Новосибирск-товарный» отошел железнодорожный состав с боеприпасами. В хвосте поезда находились два «столыпинских» вагона с зарешеченными окнами. Едва переехали по мосту реку Обь, как новые попутчики Бориса и «Буры» с веселым гомоном принялись извлекать из объемистых «сидоров» водку, шматки сала, соленые огурцы, хлеб, лук, селедку. «Добровольцы» ехали на фронт из тюремных камер, но припасов у них было много, будто призывались в армию из отчих домов. И пошел пир горой по случаю освобождения. Подносили чарки и конвою. Пожилые солдаты из запаса от первача не отказывались. В вагоне стало жарко и весело. Завязались разговоры, все вертелось вокруг штрафбата:
— Братцы! Кажись, у штрафников такой закон: воюешь до первой крови. Ранение получил, из госпиталя вышел — в общий строй переводят.
— А будто бы, кто если во время атаки хоть на шажок отстал, того свои «пришивают»?
— В атаку идут — ура не кричат, страшно матерятся.
Вскоре началось невообразимое: кто-то диким голосом орал блатные песни, кто-то пьяно мычал, размазывая по лицу слезы. «Бура» сильно перепил и методично, будто маятник, бился головой о стену. Один из «блатарей» выхватил из тайника острую бритву и перекрестил ею живот. Конвой с трудом остановил хлеставшую кровь.
Борис смотрел на своих новых попутчиков с любопытством и без злобы. Был обмундирован и сыт. Позади — тысячи невообразимо страшных ночей и дней, впереди — неизвестность. Ему казалось, колеса вагонов, отстукивая ритм на стыках рельсов, выбивали одну и ту же фразу: «В штраф-бат еха-ли, в штраф-бат еха-ли фра-ера!» Он не заметил как задремал, а когда открыл глаза, то увидел, что солнце уже не било в зарешеченное окно, оно странным образом съежилось, округлилось и уместилось в ковше чугуновоза. Такое он уже где-то совсем недавно видел: по его жаркой поверхности чуть заметно перекатывались волнышки шлака. А на перилах, над доменным цехом, над кипящим ковшом с металлом, над смертельно уставшим от ужасов миром, над ослепшими от ненависти людьми, застыла на мгновение легконогая, девчонка. И он, Борис Банатурский, блокадник и «пособник врага», тянется, тянется к ней, губы его непроизвольно шепчут: «Их либе, Эльза! Их либе!»…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ИЗ АДА В РАЙ, И ОБРАТНОСудьба — индейка, жизнь — копейка.
Ранним утром сражение в полосе нашей стрелковой дивизии вспыхнуло с новой силой, беспрестанно изрыгали огонь пушки всех калибров, прочерчивали дымное небо реактивные снаряды, волна за волной заходили на наши позиции бомбардировщики, а бронебойщики и артиллеристы потеряли счет фашистским танкам. Из-за плотной дымовой завесы поле плохо просматривалось. Горело все: металл, земля, люди.
Борис Банатурский хорошо слышал, как командир полка Макляр кричал по телефону:
— У меня тоже не прогулка по Ришельевской! Держись до конца! Ну, где я тебе возьму станковый пулемет на стык рот, где? Как это отойдете на вторые позиции? Под трибунал отдам! Ладно, уговорил, пошлю тебе в помощь «седого»! Прими, обласкай, это геройский парень! Все!
Макляр бросил трубку, поманил Бориса к себе.
— Выручай, друже! Бери моего ординарца «Буру», станковый пулемет. Спешно отправляйся во второй батальон, к капитану Обозову. Нужно поддержать их огоньком. И еще очень вас прошу, хлопцы, возвращайтесь живыми!
— Есть вернуться живыми! — Борис обрадованно вскинул руку к пилотке. Глупая душа пела от счастья. Он наконец-то стал нужен, его посылали в самое пекло на выручку. А «Бура», его давний друг, бывший блатарь, стоял рядом, все слышал. Не теряя времени, подвешивал на ремень гранаты…
Они добирались до комбатской землянки очень долго, ползли по-пластунски, двигались короткими перебежками. «Бура» катил пулемёт, Борис нес коробки с патронами. Наконец-то добрались до второго батальона. Капитан Обозов, хотя и носил кличку «Наполеон», внешне резко отличался от славного француза. Внешне был худ и высок, голова в бинтах, один погон оторван. Банатурский шагнул к нему, начал докладывать о прибытии, но Обозов, выкатив глаза, истерически заорал, обращаясь почему-то к «Буре»:
— Ты кого мне приволок, а? Балаклавская килька! Командир полка обещал боевого железного парня, по кличке «седой», а этот… сопля голландская, он же под ветром шатается, да его галс винным духом сразит наповал. Ты оставайся здесь, а ты… марш назад!
«Бура», не сдержав ехидной ухмылки, сказал: «Зря горячишься, капитан, «седой» — геройский малый.
Обозов хотел что-то возразить, но тут Борис спросил капитана:
— Где занимать оборону?
— Кру-гом! — теряя терпение, заорал Обозов.
— Послушайте, капитан, — Борис задохнулся от возмущения. — Меня направил сюда командир полка. Если он прикажет уйти, уйду.
— Ишь ты, — изумился Обозов, — верещишь здорово! Ладно, иди-ка быстрей вон на ту высотку, к двум сгоревшим березам. Окопайся и… шей гадов. И не сдержал раздражения. — Убьют, так хоть настоящих пулеметчиков пришлют!
— Ты не больно-то, капитан! — «Бура» потянул со спины немецкий «шмайсер».
