Ну, это бы всё ладно – как соблазнишься на минуту, так и охолонешь, вернешься в разум. А бывают советы, от которых ты вроде бы и отказался, но они тебя не отпускают; не ошибся ли в свой час и не передумать ли, пока не поздно.
Вот, давно уже было, один из роднейших мне друзей-прозаиков, едва я занял редакторский кабинет, сказал, что самым перспективным ему кажется журнал клубного типа. «То есть?..» – переспрашиваю. «Ну, что значит то есть? – отвечает друг. – Собирай команду своих, наиболее тебе близких авторов, и наши вещи печатай в первую очередь». – «А остальных?» – говорю. «Остальных – по остаточному принципу, если место в номере найдется». – «А если, – уточняю, – если твоя, к примеру, вещь нам не понравится?» – «И в голову не бери, – услышал я строгое. – Печатай, да и всё. Ты же ведь хороших авторов в команду пригласишь, а мы как-нибудь сами за свои тексты своим именем ответим. Зато люди будут знать, что такого-то писателя можно найти только в „Знамени“, а такого-то – только в „Новом мире“, а не как сейчас, когда мы по разным журналам кочуем».
Что-то в этих словах, безусловно, было. И сейчас есть. Ведь мы, с радостью печатая и кочевников, когда у них с нами вдруг срослось, по-настоящему гордимся все ж таки теми, кто именно со «Знаменем» и только со «Знаменем» связал свою творческую судьбу. Называем их, на манер некрасовского «Современника», вкладчиками, а в последние годы еще и ордена «Знамени» им раздаем – за многолетнее сотрудничество.
И все-таки… «Авторов, что пишут одни шедевры, не бывает. И как, скажи на милость, печатать роман, повесть, стихи, если они тебе и твоим товарищам по редакции совсем не нравятся? Зажмурясь, что ли?» «Ты дурака-то не валяй, – усмирил меня мой друг. – Просто „Знамя“ должно выбрать, что вы больше любите – своих писателей или литературу, точнее, свое понятие о литературе. Я бы выбрал писателей – оно надежнее».
Мы выбрали все-таки литературу. То есть свое представление, конечно, о том, что в ней действительно хорошо, а что не очень. И само собою не часто, но в своих оценках ошибаемся. И локти себе, бывает, кусаем. И со вниманием присматриваемся к некоторым соседним изданиям, где клубный принцип явно восторжествовал. И часами сидим над рукописью глубоко ценимого нами автора, что в этот раз, по нашему мнению, не удалась, зато следующая может удастся, а обиженный сочинитель, до сего дня наш вкладчик постоянный, отдаст ее уже менее переборчивым редакторам – благо, теперь есть, кому рукопись взять…
Это я, мои дорогие, жалуюсь на тяготы профессии. Поскольку, какими бы мучительными ни были размышления о бюджете, аренде, претензиях пожарной инспекции и всяком таком прочем, что составляет жизнь главного редактора, по-настоящему царапает душу только этот вопрос – печатать небезусловное произведение или все-таки не печатать.
* * *
Нет, не верят у нас в собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов, не верят. Я вот, например, среди многих разных проектов, направленных на то, чтобы «Знамя» на плаву удержать, придумал как-то в 90-е «Флажок». Не журнал даже, знаете ли, а журнальчик – непременно глянцевый, тонкий, с иллюстрациями, но все-таки литературный. Во всяком случае, литературоцентричный, где литература в кругу других искусств, до цирка включительно, и не романы, но рассказы, а еще лучше новеллы (почувствуйте разницу!), и стихов чуток, и не статьи, а колонки, и интервью чтобы были, и календарь событий, и всё то, что на языке девятнадцативечной журналистики называлось волшебным словом «смесь».
В редакторы надеялся позвать своего ослепительно талантливого младшего сотоварища Сашу Агеева[455], уже немножко затомившегося к тому времени чтением-писанием «длинных мудрых текстов», как шутя называли мы с ним вещи толстожурнального формата.
И грезилось, как ходить будем парами: я и Саша, «Знамя» и «Флажок», – друг друга оттеняя и процветанию друг друга содействуя. «Знамя» будет, как ему и положено, о высших ценностях искусства печься, а «Флажок» тормошить, подталкивать читателей, может быть, даже баловать их и баловаться, ибо литература, по секрету я вам скажу, дело вообще-то веселое. И очень азартное.
Так что стал я по кабинетам больших людей путешествовать, с концепцией знакомить и наметками бизнес-плана. Всем вроде нравилось, но поддерживать никто не торопился, поэтому добрался я в итоге до Министерства печати. И глянул на меня Владимир Викторович Григорьев[456], уже тогда журнальное дело в стране опекавший, и спросил: «А в других странах издания такого типа есть?» – «Кажется, нету», – ответил я честно. «Значит, и у нас не пойдет, – подвел он черту. – Если бы такое имело хоть какой-то шанс пойти, они, – и он махнул рукою куда-то далеко, – давно бы его использовали».
Так что смотрю я иной раз телевизор, где большая часть программ с заморских перекатана или куплена по лицензиям, и думаю: наверное, и в самом деле прав Владимир Викторович. И рано нам свое придумывать, чужое бы освоить.
Но все равно как-то обидно.
* * *
Букеровскую премию за лучший русский роман я принял осенью 1995 года. Ее присудили, разумеется, не мне, но после того, как двумя годами ранее газеты обошла фотография закрывшей лицо руками Людмилы Петрушевской, что была обидно для самолюбия обнесена этой наградой, претенденты, щадившие свою нервную систему, на церемонию перестали являться. Не пришел и Булат Окуджава, чей роман «Упраздненный театр» напечатало «Знамя». И кого же тогда было выкликать, как не публикатора? Вот я и попал под фотокамеры, произнес ритуальные слова благодарности и получил в итоге вполне себе увесистый конверт.
Тогда, в 90-е, Россия еще не называла себя правовым государством, и премиальные деньги, чтобы не заморачиваться с налогами, вручали обычно именно так – в конвертах. Десять тысяч фунтов стерлингов – сумма изрядная, по тем временам даже фантастическая, и я, нервничая, спешу к телефону, чтобы спросить у Булата, как распорядиться деньгами.
«А ты открой конвертик», – благодушно советует Окуджава. Я открываю и вижу в нем какие-то брошюры, буклеты, списки шорт-листеров и плотный листок, где победителя (еще без имени) просят сообщить номер своего банковского счета для перечисления премиальной суммы.
