Знала о случившемся и Елизавета. Она и прежде‑то относилась к деверю с отвращением, помня, как оклеветал он свою жену, великую княгиню Анну Федоровну, некогда звавшуюся принцессой Юлианой Кобургской, которая была единственной подругой Елизаветы при русском дворе. Анна, обвиненная в супружеской измене подкупленным штаб–ротмистром Линевым, вот уже три года как уехала в Германию, и единственно возможной для нее местью гнусному супругу был отказ дать согласие на развод. В отличие от вдовствующей императрицы Марии Федоровны, которая Анну всегда недолюбливала из‑за какой‑то древней вражды дома Вюртембергского, к которому она сама принадлежала, с Кобургским, и радостно поверила клевете, Елизавета не только посмела в этом усомниться, но и упрекнула Константина во лжи. С тех пор она заслужила ненависть деверя. Еще когда отношения Елизаветы с мужем были хороши, великий князь побаивался откровенно проявлять свою неприязнь, однако теперь братья некоторым образом вновь породнились, взяв в любовницы родных сестер Святополк–Четвертинских, Жанетту и Марию (в замужестве Нарышкину), и Константин перестал сдерживаться. Он пришел в восторг, узнав, что невестка его вновь согрешила, ибо в былой связи ее с Адамом Чарторыйским никогда не сомневался. И с нескрываемым злорадством сообщил об этом Александру.
Однако старший брат обманул его ожидания.
Александр даже бровью не повел в ответ на запальчивую речь Константина. И, уж конечно, не бросился грязной метлой выгонять изменницу из дворца. Он явно не желал обсуждать ее поведение ни с кем, даже с братом.
Для такого благородства было много причин. Во–первых, Александр был настолько счастлив с Марией Нарышкиной, что это счастье смягчило его сердце. Во–вторых, он не мог не чувствовать своей вины перед Елизаветой. В нем вообще всегда, всю жизнь, во многих поступках, весьма причудливо сочеталось острое осознание своей вины и желание снять ее с себя во что бы то ни стало. Это особенно ярко проявилось в ночь переворота 11 марта 1801 года, когда Александр фактически дал согласие на убийство отца, но потом впал из‑за свершившегося в ужасный шок. Как ни странно, только Елизавете удалось поддержать его бодрость и напомнить, что нужно не рыдать и трястись от страха, а управлять страной. Именно Елизавета удержала его от желания отправить на плаху всех участников переворота – чтобы не осталось свидетелей постыдного поведения нового императора. За эту силу духа Александр всегда оставался благодарен жене и в то же время стыдился ее. И себя, себя стыдился он – за то, что унижает ее, изменяет ей, что не способен оценить ее по достоинству. Поэтому закрыть глаза на ее измену – это было самое малое, что он мог для нее сделать.
Константин был не просто изумлен этой терпимостью – буквально сражен наповал! Он решил, что брат чего‑то не понял, и снова повторил ему всю историю – на сей раз изрядно приукрашенную. Он был большим мастаком в изобретении гнусных подробностей. В этой области его фантазия работала отменно. Александр, впрочем, знал своего братца и остался прохладен к его измышлениям. Его лицо не дрогнуло, даже когда Константин пустил в ход тяжелую артиллерию, свое последнее оружие, и сообщил брату о том, что жена его беременна от Охотникова.
Где ему было знать, что император давно осведомлен о случившемся. И не посторонним злопыхателем, а собственной женой. Чуть только она поняла, что беременна, как тотчас явилась к императору и все ему рассказала. Еще было возможно найти опытную повивальную бабку и сделать аборт, однако Елизавета и думать об этом не хотела. Она призналась в измене, в грехе и стала настаивать отпустить ее в Германию или определить ей место для жительства в России. Одного она просила – позволить ей сохранить ребенка.
Если даже Александр и почувствовал боль и ревность при виде этого величавого покаяния, он сумел скрыть отголоски прежних, уже почти забытых чувств. И только сказал жене, что никуда ее не отпустит, что она останется во дворце и никто не посмеет ее упрекать, если не упрекает он, муж, повелитель, император.
Он и в самом деле ни словом не упрекнул жену и не давал делать это никому, в том числе своей матери, которая давно сменила первое расположение к снохе на откровенную ненависть. И уж тем более он не отдал Елизавету на расправу Константину.
Александр глянул на брата исподлобья, слабо усмехнулся и безразличным голосом спросил:
— Отчего ж ты так уверен, что это не мой ребенок?
Константин, при всей своей наглости, побаивался брата. Он знал, когда надо остановиться. Если Александру, который за последние два года не провел ни одной ночи в покоях жены, угодно скрывать ее явный грех – ну что же, это его дело. Он никак не может отделаться от своих ложных понятий о благородстве, насмешливо подумал Константин и оставил брата в покое.
Однако далеко не успокоился сам.
Вообще он был натурой весьма причудливой. Распутник и жестокосердец, он не испытывал при этом ни малейшей зависти к старшему брату и признавал его право на престол без малейших жалоб на собственную судьбу. Государственной ответственности и тех пут, которые она налагает, Константин боялся пуще огня и ни за что, никогда, ни при каких обстоятельствах не желал бы сделаться императором. Однако ему почему‑то казалось, что все прочие люди только о престоле и мечтают. Например, его братья, которым он не верил – особенно Николаю, – и напрасно. Его мать – и в этом Константин был прав, ибо в ночь достопамятного переворота Марию Федоровну с трудом удалось удержать в рамках пристойности, так она мечтала немедленно принять присягу от народа и армии. Ну и его развратная, лицемерная невестка Елизавета…
Это был полный бред, но бред правдоподобный.
Константин знал, что его двоюродная прабабка взяла однажды государственную власть с помощью военного переворота. Это было давненько, в 1741 году, однако история имеет свойство повторяться. Что, если Елизавета Алексеевна пожелает пойти по пути, проторенному Елизаветой Петровной? Охотников поддержит ее во всем, он отважный человек, его любят в полку, а императора Александра там как раз не слишком обожают… Кавалергарды все отъявленные бабники, они с удовольствием пойдут за бабой, как пошли некогда за Елизаветой Петровной бабники–гвардейцы, многие из которых были ее любовниками…
Словом, великий князь Константин рассуждал сообразно своей собственной логике – логике человека глубоко порочного и в чем‑то даже не совсем нормального. Впрочем, всем потомкам Павла Петровича было за что упрекнуть своего психопатического батюшку, дурная наследственность «чухонца»[60]имела свойство проявляться в самые неожиданные моменты жизни! Константин Павлович был истинным сыном своего отца с его болезненной подозрительностью. Причем чем больше он размышлял над выдуманными им же самим злоумышлениями Охотникова, тем больше верил в них. Они уже облекались страшными подробностями – и что за беда, если эти подробности тоже были вымышленными?! Константин не сомневался, что одним из первых действий новой узурпаторши Елизаветы Алексеевны будет расправа с ним, великим князем Константином. Уж она даст волю своей ненависти! Плаха виделась ему, плаха, обагренная кровью, собственная мертвая, отрубленная голова скалила зубы в судорожной страдальческой ухмылке… Приспешники и лизоблюды Константина, его верные соратники во всяческих гнусностях – Чичерин, Янкевич–Демарев, Олсуфьев, Шульгин, Баур, Нефедьев подогревали подозрительность и ярость своего господина.
