— Ух какой ты большой вымахал! Никогда бы не подумала…
Мы сидели вокруг круглого стола, ели вафли, сметану, сладкое варенье из красных ягод и вели общий разговор. Приятно. Я прикрепил новый нож к поясу, сидел на белой садовой скамье, чувствовал ветки сирени на своем затылке, смотрел на ласточек, исчезающих темными точками в светлой синеве. Каждая чашка у каждого звенела о блюдечко, каждый опускал чайную ложку в свою чашку, и голоса звучали легко, живо, точно так, как они и должны звучать, такими я помнил их всегда — нечто вроде аккомпанемента к вафлям, сметане и земляничному варенью, которое я любил больше всего на свете.
— Да, ты, Петер, скоро меня догонишь. Подумать только, ведь тебе еще только пятнадцать лет, в школу ходишь…
В голосе дяди Кристена прозвучали грустные нотки. Они сидели вместе на другой скамейке. Муж и жена. Ничего особенного, никаких признаков несогласия. Она — умиротворенная, одетая в летнее платье, словно дремала, укрывшись в тени деревьев; он, энергично наклонившись ко мне — локти на столе, рубашка нараспашку и верхние пуговицы расстегнуты; явно хотел разговорить меня о школьных делах. Он выглядел сильным, решительным, деятельным; о ней же нельзя было сказать ничего определенного, ничего конкретного. Но пока никаких разногласий.
— Нож у тебя замечательный, — сказал он внезапно. — В городе купил?
— Отец подарил, — сказал я горделиво, вытаскивая нож из чехла и протягивая ему. Я был несмотря ни на что еще ребенком, мальчишкой, очень наивным, особенно в тот вечер. Он взял нож, взвесил в руке, смерил взглядом, провел одобрительно по острию:
— Хорош, хорош ножичек. Золинговская сталь! Не думал, что такие еще производят. Посмотри-ка, острый, как шило…
Он положил руку на стол и провел по ней кончиком ножа. Сделал легкий надрез почти до запястья, потом давил сильнее в рану, чтобы лезвие прошло под кожу, не очень глубоко и не очень опасно, но достаточно глубоко, чтобы кровь брызнула темной каплей.
Дядя Кристен засмеялся, но руку не убрал.
— Смотри, хочешь попробовать? Кровь?
Я отпрянул в страхе, чуть не упал в куст сирени. Не понимал, что у него на уме, чего он добивался, предлагая мне такое… Возмутился, что он пытался манипулировать мною, хотел, чтобы я прикоснулся губами к его руке. Высасывать кровь? Задрожал от омерзения. Фу! Но он продолжал смеяться, обнажая большие зубы… Чистый взгляд голубых глаз и черные курчавые волосы, ниспадавшие наискосок на лоб. Отец всегда зачесывал волосы назад. Отец выглядел намного старше, хотя разница в возрасте у них была небольшая, всего семь-восемь лет; отцовские руки были белыми и нежными, были покрыты редкими черными волосками, казавшимися искусственными. Меня покоробило, что дядя Кристен был игриво настроен, насмешлив и явно молодился.
— Не бойся, — сказал он улыбаясь. — Мы так делали, когда были мальчишками, чтобы стать братьями по крови, как мы это называли, смакуя друг у друга кровь. Вот так мы становились «братьями». Шутки ради, понимаешь…
Капля крови на руке блестела и гипнотизировала меня. Он хотел предложить мне братство. Мой собственный дядя, которого я знал, сколько помнил себя. Недостаточно ему, что мы родственники? Какая дополнительная близость ему нужна? Может, необычная, нетрадиционная? Или может интимность? Я насторожился: взрослый мужчина не делает такого предложения пятнадцатилетнему юнцу. Подозрительность, отличительная черта моего характера, возросла. Моя антипатия к притворству любого вида, ко всякому лицемерию со стороны взрослых была беспримерной.
— Хочешь?
Он не убирал руку, на которой пылала капелька крови. Выжидал? Меня охватили противоречивые чувства: отвращения, возбуждения, презрения и, как это не странно, — притяжения. Стало жарко. Обращение ко мне льстило, но поведение в целом, как мне казалось, унижало его и оправдывало мой высокомерный отказ. Непонятны были его притязания. Он, взрослый мужчина, с большими крепкими надежными руками и позволяет себе такое? Что ему нужно? Чего он добивается от взрослого ребенка, к тому же прыщавого (два-три больших новых прыща появились сегодня ночью, я тщательно их пересчитал) и неуверенного подростка? Да, я сознавал свои недостатки и был к ним непримирим! Но другие, другие не смеют говорить о них! Не смеют намекать! Не смеют вмешиваться в мой внутренний мир. Он неприкосновенен, индивидуален, он…
Вечер наступил незаметно и обволок нас загадочными зеленоватыми сумерками. Комары начали свои обычные танцы. Большие изящные комары, тоненькие, как ниточки, сплетенные в изысканное тело-узелок, слетались к столу, вернее к руке дяди Кристена с капелькой крови.
— Ну, подойди, Петер, — завлекал он. — В городе у вас не так. Мужское это дело, понимаешь.
Он продолжал смеяться. У него было отличное настроение. Белые зубы и белизна глазных яблок неестественно сверкали в потемках. А что я? Слабость охватила меня. Безволие. Неопределенность и нерешительность, подобно комарам на столе; теплота руки, запах крови, вероятность прикосновения к коже человека привлекали и притягивали их, но одновременно возможность быть пойманными и раздавленными пугала их. Я дрожал, но не от холода. Приятный вечерний мрак, выманивший комаров из их тайников в листве и в траве, побудивший их к активности, соблазнял также и меня, хотелось схватить его руку и выполнить его пожелание, унижавшее нас обоих. Но вмешалась тетя Линна и спасла меня:
— Перестань, Кристен. Ты же видишь, Петер не хочет.
Он все еще смеялся, но уже не так уверенно. Наконец, убрал со стола руку и чтобы как-то замять дело, схватил ловким движением нож, перебрал меж пальцами, подбросил высоко. И нож, проделав несколько дугообразных движений в воздухе, упал возле него в траву, глубоко врезавшись в землю.
— Женщины на то и женщины, что не любят крови, Петер. Слабый женский пол… Со временем и ты поймешь это.
Он хотел еще бо́льшего сближения со мной, хотел быть равным мне, быть моим товарищем:
— Не правда ли, Линна? — обратился он внезапно к тете Линне, которая неподвижно сидела в тени, не вступая в разговор. Помнишь, как ты чуть сознание не потеряла из-за меня, когда я в тот раз рубанул?
— Ах, Кристен, что вспоминать, — ответила она, смущенно улыбнувшись. — Что вспоминать, давно ведь было…
Паук полз по невидимой паутине и приземлился на рукаве его белой рубашки, потом стрелой промчался по руке вниз на скатерть, далее к краю стола и скрылся в потемках. Я знал эту историю о несчастье, случившемся с ним в лесу, когда он рубанул себе по ноге. Но никогда только не думал, что эта история имела значение для их интимных отношений. Почему-то стало неприятно.
Они придвинулись ближе друг к другу:
— Ты так ухаживала за мной тогда, Линна.
— Я думала, что ты истечешь кровью.
— Ты не отходила от меня ни на шаг…
— Ах, брось ты!
Он придвинулся к ней вплотную, обнял, погладил по бедру. Она — грузная, испуганная, будто недовольная, но не сопротивляющаяся. Глаза скрыты тенями деревьев. Густые темные волосы, поднятые и заколотые на затылке, делали ее старше. Раньше она ходила с распущенными волосами.
