Я слетела вниз по ступеням, уже зная, что это за телеграмма — разве я не запомнила первую? — и в моем сердце звучал лишь один вопрос: «Кто на сей раз?» В сознании на секунду мелькнула нелепая мысль, что выбор за мной; мы потеряем того сына, имя которого сейчас возникнет у меня в голове. И к моему вечному стыду — мне всегда будет больно вспоминать об этом, — в уме у меня действительно появилось, прозвучало шепотом имя сына, но в телеграмме, которую я подхватила с пола, значилось другое: С прискорбием сообщаем, что Ваш сын, Леопольд Реджинальд Харгривз, пал смертью храбрых во время боевых действий.
Я тупо уставилась в телеграмму. Этого не может быть, думала я, ведь Леопольд давно умер. Разве я недостаточно оплакивала его?
И тут до меня дошло: речь шла о Рексе. У меня забрали Рекса. Моего второго сына, самого любимого — теперь я это точно знала. Сына, которого я назвала в память о моей первой любви. Я сама его убила — дав ему имя Лео, я обрекла сына на погибель. Даже сгибаясь от пронзившей меня боли, словно из моей растерзанной груди безжалостно вырвали сердце, я знала это. Большей боли, большей пустоты быть не может. Хватаясь за Реджи, как он хватался за меня — поодиночке мы бы не устояли на ногах, — я ловила воздух ртом, сглатывала комок в горле и усиленно моргала, твердя про себя, что нужно быть стойкой. Из нас двоих сильной всегда была я.
Однако на этот раз мне никак не удавалось остановить поток образов, хлынувших вдруг в мое сознание: вот Рекс лежит на поле боя в разорванной военной форме. Разве я не бранила его всегда за разорванную одежду? Но тогда на нем была другая одежда — не изодранная, не изрешеченная пулями военная форма. Вот сердце Рекса истекает кровью, его большое, полное сострадания, пытливое сердце. Он зовет меня, недоумевая, отчего я не могу прийти… «Ты никогда за нами не гоняешься, никогда! Ты слишком старая… Хотя, если б ты за нами гонялась, я бы, наверное, поддался тебе, просто из уважения…»
Теперь холодное тело Рекса — неподвижно, невидящие глаза широко раскрыты, губы застыли. Он больше никогда не произнесет моего имени.
— Алиса, — в отчаянии звал меня Реджи.
Он махал руками в воздухе, его ладони искали у меня утешения. Но на сей раз я не могла ему помочь, пусть все это и происходило на глазах у лакея, наблюдавшего за нами у перил. Мне нужно было убежать от Реджи, от его горя. И я бросилась вдоль по холлу, чувствуя, как горе гонится за мной. Я влетела в библиотеку и захлопнула за собой дверь.
Оставшись одна, я упала на колени, и из моей груди вырвались рыдания, слезы, которые больше не нужно было сдерживать, свободно полились по щекам. Мой мальчик, мой маленький мальчик. Я помнила, как он забрался ко мне на колени в тот день. Его крепкое, теплое тельце прижалось к моей груди, прямо напротив сердца, а я не захотела держать его на руках. Я столкнула сына с колен, отказавшись читать ему книгу, эту проклятую книгу! Она всегда вставала между мной и теми, кого я любила! А теперь все поздно, слишком поздно! Я никогда больше не обниму его… Как я смогу прожить еще хоть минуту, зная, что никогда не обниму своего Рекса, не побраню, не почитаю ему?
Сдерживая рыдания, я заставила себя сесть на скамеечку (не ею ли я загородила пятна его крови?) и вперила свирепый взгляд в циферблат часов на каминной полке. Сквозь слезы я наблюдала, как секундная стрелка делает круг. Я стала считать вслух: один, три, два, четыре… кажется, так когда-то считал мистер Доджсон? Наконец я дошла до шестидесяти и задержала дыхание… но боль стала лишь острее, словно зазубренные осколки стекла разрывали мое сердце, а стрелка продолжала свой ход. Она никогда не остановится. Никогда не остановятся все эти часы, дни, годы, которые мне предстоит прожить без моего родного мальчика, зная, что он лежит в могиле, один. Там, куда я не могу добраться.
Вдруг я ощутила на себе чьи-то руки. То были руки Реджи.
— Моя милая девочка, — прошептал он, усаживая меня к себе на колени. Никто и никогда, даже в детстве, не усаживал меня к себе на колени с такой нежностью. — Моя милая, милая девочка, шшшш. Я с тобой, я здесь.
Его объятия были такими нежными, такими совершенными… и такими неожиданными. Лучше бы их не было. Зарыдав еще сильнее, я через тридцать семь лет наконец поняла одну вещь.
— О! — выдохнула я, когда сумела наконец сделать вдох, с трудом прорываясь сквозь новый приступ слез. — О, прости меня, прости меня! Прости! — просила я прощения за то, что каждый раз, глядя на Реджи, желала видеть Лео; за то, что представляла Лео отцом своих детей и фантазировала, какие бы у нас с ним были сыновья.
И все это время Реджи находился рядом. Реджи любил сыновей. И любил меня такой, какая я есть. С ним мне нечего было бояться, нечего скрывать. И я знала это, всегда знала… однако вплоть до настоящего момента не знала одного…
Я не знала, что люблю и его тоже. Всегда любила — я сейчас окончательно поняла. Как глупо, как эгоистично с моей стороны было не видеть этого.
— Прости меня, — повторила я Реджи, Рексу, Алану. И Кэрилу. — Я так виновата. — Поток слез не иссякал (пусть теперь не такой бурный), словно они поднимались из какого-то глубокого, скрытого во мне до поры источника, который вдруг переполнился.
Реджи по-прежнему сжимал меня в объятиях, и я сидела, прижавшись к нему. Почему я не позволяла ему раньше быть сильным со мной? Наши слезы смешивались, и я наконец ощутила, как на меня опускается покой. Тогда я прошептала «Спасибо» Рексу.
Ибо от него я получила дар, который в прошлом не сумела преподнести ему, когда он просил об этом, уютно устроившись у меня на коленях, как я сейчас на коленях у Реджи.
Как тяжело, как невыносимо терять сыновей. Все говорили об этом, но никто не мог ничего поделать. И, пока длилась битва при Сомме, по всей Англии родители оплакивали своих детей. На фронте у нас оставался еще один сын, и он нуждался в наших молитвах и нашем благословении.
Сын, чье имя мелькнуло у меня в голове перед тем, как я развернула и прочитала телеграмму. Я никогда бы в этом не призналась, но понимала, что я ничем не лучше своей матери. Я всегда клялась, что никогда не стану отдавать кому-то из моих детей предпочтение, как мама. Однако в решительную минуту я словно обезумела, и в голове возникла нелепая мысль, что в моей власти выбрать, кого из сыновей оставить. Вот тогда-то я и поняла, что во многом похожа на свою мать. Сколько вокруг разговоров о грехах отцов, но именно грехов матерей труднее всего избежать.
— Ведь они теперь должны перевести Кэрила в Англию, правда? — спросила я Реджи в очередной раз, и он, как всегда, сколько бы я его об этом ни спрашивала, уверил меня, что обязательно переведут.
Я поймала себя на том, что беспокойство о младшем сыне стала выражать вслух гораздо чаще, чем прежде о его братьях, словно хотела доказать себе, что я не чудовище. Наверное, я повторяла этот вопрос так часто, что мои мольбы были услышаны, и в конце 1916 года мы с радостью узнали, что Кэрила перевели в Англию. Пусть он не с нами, но по крайней мере уже не во Франции. Тем не менее тревога отпустила нас лишь в День примирения.
