Ему вообще все улыбались: в магазинчиках, в кафе, в мотелях, что-то такое в нем было, что сразу же хотелось улыбнуться.
В первую ночь он взял в мотеле двухкомнатный номер. Правда, выяснилось, что это не две спальни, а гостиная и спальня.
— Ничего, — сказал Павел. — Тут кресла большие. Два сдвину и устроюсь как-нибудь.
— Перестань, — сказала Женечка. — Ты ведь влюбился в меня?
— По уши!
— Ну и ты мне нравишься. Так что не будем строить проблем на пустом месте.
И ей было удивительно хорошо и спокойно с ним, она продолжала чувствовать в нем родственность и близость, он казался ей своим двойником, только в мужском обличье. И само сближение их было удивительным. С одной стороны, узнавание нового, с другой — странное ощущение привычности, легкости, свободы и абсолютного взаимопонимания.
— Ты знаешь, — сказал Павел, — мужчина так устроен, что даже во время любви редко отключается совсем. Он хоть сотой частью ума, но все-таки что-то думает. Всегда. А тут я совсем отключился, был на автопилоте. Ты потрясающая женщина. Таких ни в России, ни в Америке нет. И за что мне такой подарок?
— Это ты мой подарок, дружочек мой, — говорила Женечка.
Юность, Легкость, Радость, этими тремя словами можно было бы исчерпывающе охарактеризовать эти дни. Она даже с удивлением обнаружила, что совсем не думает о Дмитрии и Викторе. То есть любовь к ним осталась, но находилось где-то в одном из запасников души и покрывалась пылью до поры до времени. Впрочем, она готова была и к тому, что эта пора и это время не наступят. Слишком она была наполнена Павлом — и он ею.
Когда до Нью-Йорка осталось семь-восемь часов пути, Павел вдруг решил остановиться в мотеле, хотя был еще день.
— Мы отдохнем, поспим и поедем в ночь, — сказал он. — Я обожаю приезжать туда рано утром.
Она согласилась.
И, когда стемнело, они выехали.
На ночной дороге (широкой, шестнадцати полосной, федерального значения) было машин меньше, чем днем, но все-таки довольно много. Женечке и Павлу нравилось фантазировать и гадать, кто, куда и зачем едет.
Они ехали по предпоследней левой полосе, то есть предназначенной для быстрой езды, но не максимально быстрой, как крайняя левая. И вот их стал обходить автомобиль, глянув на который Павел и Женечка не удержались от смеха: он был точно такой же, как автомобиль Павла, — тридцатилетней давности длинный двухдверный «Понтиак» серого цвета, когда-то считавшийся верхом шика и респектабельности, а теперь встречающийся лишь на свалках, да и то в виде останков (это Женечке объяснил Павел). В автомобиле сидели молодой человек и девушка и тоже смеялись. Им смешно было, что один монстр еще может попытаться обогнать другого монстра. Павел дал ему оторваться, а потом стал догонять, догонять, и вот они опять идут вровень, и вот Павел вырвался вперед — с улюлюканьем и свистом, а потом замигал поворотником и стал перемещаться на крайнюю правую полосу. Остановился. Остановился вслед за ним и побежденный «Понтиак». Они все четверо вышли из машин. Познакомились. Молодого человека звали Рич, девушку — Элиза. Они постояли пару минут, посмеялись, выяснили, что машина Рича на два года старше машины Павла, зато Павел купил свою всего за четыреста долларов, а Рич аж за шестьсот. Вот и все, вот и весь разговор. Они сели в машины и поехали дальше, причем Павел уступил дорогу, показывая, что ничуть не торопится. Рич и Элиза посигналили и умчались прочь. И ничего не было необычного в этой встрече, кроме взаимного дружелюбия, но Женечка почувствовала вдруг какое-то тихое и уверенное счастье — и убеждение, что людям для счастья, собственно, только и нужно, что, встречаясь друг с другом, немного поговорить и поулыбаться…
И вот рассвет, и громады домов виднеются вдали.
Они въехали в город.
— Хочешь отдохнуть? — спросил Павел.
— Нет.
— Тогда к черту машину — и пешком.
Он припарковал ее в таком месте, где не нужно платить, в довольно, надо сказать, захламленном переулке.
— А если украдут? — спросила Женечка, привыкшая к тому, что в России владельцы машин, выходя из своих драгоценных жестянок, обязательно включают сигнализацию или, если ее нет, запирают дверцу, Павел же просто ее захлопнул, не потрудившись даже закрыть до конца стекло.
— Украдут — туда ей и дорога! — ответил Павел. — Но вряд ли. Каждый понимает, что она может окочуриться в любой момент. Себе дороже!
Улицы становились шире, народу вокруг все больше, и вот они попали в сплошной людской водоворот, и скопище домов вокруг, и витрины, и потоки машин…
— Это Бродвей, — сказал Павел. — Но тут интереснее ночью. Ты хочешь ходить как туристка, осматривать архитектуру и достопримечательности или просто глазеть?
— Я хочу просто глазеть.
И они пошли, просто глазея. В массе ничем особенным не выделяющихся людей постоянно попадались чудаки, которых, впрочем, наверное, никто здесь не воспринимал чудаками. То целая группа молодых людей и девушек в белых одеждах и сандалиях, с лысыми головами, то афроамериканец в тюрбане и балахоне, расшитом невероятными узорами, похожий на вождя какого-нибудь далекого африканского племени, то два пожилых сухощавых приятеля, нацепивших на себя зачем-то ковбойские одежды: кожаные грубые штаны, кожаные жилеты, клетчатые рубахи, шляпы-«стетсоны», по два ремня было на поясе у каждого, и на одном из ремней — пистолет в кобуре (скорее всего бутафорский).
Потом они взяли такси и поехали в Центральный парк, побродили по нему, вышли к одному из прудов, возле которого на деревянном помосте размешался ресторанчик. Взяли большую горячую пиццу, пиво, ели, говорили, смеялись.
Вдруг подошел мужчина средних лет, довольно пьяный.
— Вы счастливые, — сказал он, не здороваясь и не представляясь. — Вы молоды и красивы, вам везде хорошо. А мне плохо. От меня жена ушла.
Он подсел к ним, не спрашивая разрешения, и продолжил:
— Слава богу, что тут бывают русские. Потому что только они разрешают так бесцеремонно с собой обращаться. Только они меня терпят и слушают. А я говорю одно и то же, одно и то же. Вам интересно?
— Да, — сказал Павел.
— Спасибо. Я говорю о том, что американская женщина — это женщина, не терпящая неудобств. Знаете, из-за чего она ушла? Я иногда люблю выпить и пофилософствовать. Только в выходные дни, потому что в остальные я работаю как проклятый. Я, между прочим, распорядитель одной из дорожно-ремонтных контор, меня ценят как классного специалиста. В России на такого мужика любая баба молилась бы. Но, видите ли, моей Саре не понравилось, что два вечера в неделю я выпиваю и философствую. И она решила уйти. Я сказал ей: но ты же меня любишь! А она говорит: да, но ты причиняешь мне слишком много неудобств. Понимаете? Удобства ей дороже любви! И она ушла! Вы мне сочувствуете?
— Да, — сказала Женечка. — Она неблагодарная женщина. Вы найдете другую, которая полюбит вас по-настоящему.
