— Это его изменит, — уверенно говорил Абдельмалек Хассану. — Совсем скоро ты сам увидишь разницу.
Но Тами был упрямее и изобретательней, чем они подозревали. Он нашел способы жить — такие, о которых они и не знали, — без нужды не возвращаться домой, не отказываясь от независимости, так ему необходимой. И с тех пор не поворачивал назад, только изредка с минуту разговаривал с братьями в дверях, обычно — просил о какой-нибудь услуге, которую они редко оказывали. В Тами, по сути, не было ничего антиобщественного; враждебность была ему чужда. Он просто израсходовал почти все свои способности к уважению и преданности на своего отца, поэтому традиционного количества того и другого братьям уделить не мог. К тому же он не соглашался притворяться. Но не уважал их и слишком много общался с европейской культурой, чтобы верить, будто совершает грех, отказываясь притворно уважать, чего требовал обычай, а он этого не чувствовал.
Кинзу Тами встретил на ежегодном муссеме Мулая Абдеслама,[114]куда серьезные люди ходили очиститься душой, — среди шатров, ослов и фанатичных паломников. Ситуация была из тех, к которым мусульманская традиция совершенно не готова. Молодые люди и девушки не могут знать друг друга, а если по некой позорной случайности им удалось друг друга увидеть наедине хоть на минуту, мысль об этом так стыдна, что все о ней немедленно забывают. Но продолжить встречу, увидеться с девушкой снова, предложить жениться на ней — трудно представить более возмутительное поведение. Тами все это проделал. Он вернулся в Аглу тогда же, когда и она, познакомился с ее родственниками, которые, само собой, остались под очень большим впечатлением от его городских манер и эрудиции, и написал Абдельмалеку, что собирается жениться и считает, что теперь самое время получить наследство. Братниным ответом была телеграмма, призывающая его немедленно в Танжер все обсудить. Тогда-то эти двое рассорились всерьез, поскольку Абдельмалек наотрез отказался позволить ему прикасаться к деньгами или собственности.
— Я пойду к кади, — пригрозил Тами.
Абдельмалек только рассмеялся.
— Иди, — сказал он, — если считаешь, что он про тебя чего-то не знает.
В конце, после длительных дискуссий с Хассаном, полагавшим, что женитьба даже на позорно низкородной крестьянской девушке, вероятно, сможет стать средством изменить образ жизни Тами, Абдельмалек дал ему несколько тысяч песет. Тами перевез всю семью из Аглы, и свадьбу справили в Эмсалле, скромнейшем квартале Танжера, хотя Кинзе и ее племени все казалось великолепным. Со временем все, кроме молодой жены, вернулись в крестьянский дом на горе над Аглой, где жили, возделывали поля, собирали плоды со своих деревьев и посылали детей пасти коз на высотах над домом.
Для них Тами был блистательной, важной фигурой, и они были вне себя от радости, когда он постучался к ним накануне вечером. Однако радости поубавилось, когда они узнали, что с ним назареянин, в другом доме, и хотя прошлым вечером Тами умудрился замазать это, говоря о чем-то другом, а потом резко ушел, он видел, что его тесть не закончил выражать свои взгляды по этому вопросу.
В доме ему сказали, что мужчины внизу, в саду. Он прошел вдоль изгороди из высоких кактусов, пока не достиг калитки, сделанной из листовой жести. Когда постучал, звук был очень громок, и он ждал, пока ему кто-нибудь откроет с некоторой долей мягкой опаски. Впустил его один из сыновей. Через сад тек искусственный ручей, часть системы, орошавшей всю долину родниковой водой, бившей из скал над городком. Отец Кинзы поливал розовые кусты. Он сновал взад-вперед, мешковатые штаны поддернуты выше колен, нагибался у края канавы, чтобы наполнить старую банку из-под масла, со всех углов которой била вода, и всякий раз бежал с ней обратно, чтобы успеть, пока банка не опустеет. Увидев Тами, он прекратил свои труды, и они вместе сели в тени огромного фигового дерева. Почти сразу он поднял тему назареянина. Оттого что он в доме, будут неприятности, предсказывал он. Никто никогда не слыхал, чтобы испанец жил под одной крышей с мусульманином, а кроме того, какова цель, какова причина такого?
— Почему не поселится на фонде в Агле, как все остальные? — резко спросил он.
Тами попробовал объяснить.
— Он не испанец, — начал он, но уже предвидел трудности, с которыми столкнется, стараясь, чтобы второй его понял. — Он американец.
— Меликан? — воскликнул отец Кинзы. — А где эта Мелика? Где? В Испании! А! Вот видишь? — (Старший сын робко предположил, что назареянин, быть может, француз. Французы — не испанцы, сказал он.) — Не испанцы? — вскричал его отец. — А где, по-твоему, эта Франция, если не в Испании? Зови его меликаном, зови французом, зови англичанином, как хочешь, так и зови. Он все равно испанец, все равно назареянин, и дома его держать — плохо.
— Вы правы, — сказал Тами, решив, что уступка — самый легкий способ выйти из разговора, поскольку его единственным аргументом на этой стадии было бы сообщить им, что Даер платит ему за привилегию пожить в доме, а он не хотел, чтобы они знали эту подробность.
Старик был умиротворен.
— А чего он вообще на фонде не живет? Ты мне скажи, — подозрительно осведомился он. Тами пожал плечами, ответил, что не знает. — А! Вот видишь? — торжествующе воскликнул старик. — У него есть причина, и это причина скверная. А когда назареяне и мусульмане сходятся вместе, жди только плохого.
С ними сидел сын-полудурок; он беспрестанно кивал, ошеломленный мудростью отцовых изречений. Остальные сыновья смотрели на Тами, слега стесняясь оттого, что слышат такое, что должны, как предполагается, считать смехотворно старомодным. Потом заговорили о другом, и старик через некоторое время вернулся к поливке цветов. Тами и сыновья удалились в уединенную часть сада, где он бы их не видел, и покурили, а Тами чувствовал, что в данных обстоятельствах он не в состоянии оскорбить родню, вернувшись в дом на горе только для того, чтобы доставить пищу христианину. День они провели за едой, сном и игрой в карты, и откланялся Тами лишь в сумерках, не осмелившись снова попросить у них еды, даже не найдя в себе мужества спросить, нельзя ли ему попользоваться одеялом. Но вернуться в дом без еды он не мог, потому что Даер уже проголодается, а это значило, что нужно идти в Аглу и покупать припасы на ужин.
— Yah latif, yah latif, — сказал он себе под нос, идя по тропе, уводившей вниз к деревне.
* * *
В уме у Даера было мало сомнений, пока он ковылял по мощеной дороге, шедшей через городские ворота, что это место — Агла. Он просто спустился, заложив очень широкий крюк, обойдя гору, а затем еще раз вернувшись на крутой склон. Тем самым имелась реальная возможность столкнуться с Тами, который, как ему пришло в голову, будет убежден: он сбежал, чтобы увернуться от необходимости платить ему то, что должен. Или нет, подумал он, вовсе нет. Если Тами стремился заполучить все, такая деталь, естественно, не будет иметь значения. В этом случае встреча обострит их дела очень быстро. Люди, которых он выбрал себе в помощь, будут поблизости; каким-нибудь небрежным жестом, когда они пойдут вместе по улице, он и Тами, на виду у всего населения будет подан сигнал. Или они вообще могут быть с ним. Единственная надежда — оборонять портфель так, словно в нем заперта вся его жизнь. Затем, когда они его откроют и обнаружат, что внутри пусто, он, вероятно, окажется достаточно далеко и сумеет от них сбежать.
