Конни посмотрел на меня с таким видом, словно его вот-вот стошнит.
— Вяленая говядина! Я больше никогда не смогу ее есть! Стоит мне увидеть ломтик, как перед глазами встает гнилой понтифик и слышится запах… Но она ведь ничего не знала, кроме того, что мы когда-то были бедными студентами, и как только у нас заводились деньги, мы сразу шли на рынок Хёторьет, чтобы купить килограмм вяленой говядины, а потом с наслаждением поедать его дома…
Анита сразу заметила, что он переменился:
— Что случилось? Тебе нехорошо?
Он просто стоял, не сводя взгляда с шикарного блюда с говядиной, и его наполняло необъяснимое чувство — страшное, ужасное, напоминающее обо всем адском, что есть в жизни.
— Но эти миры были по-прежнему отделены друг от друга — мой и их мир, — сказал Конни. — Тогда они еще не слились.
Я не понял, что он имеет в виду.
— Как они могли слиться?
— Моя жена и беременная дочь были здесь, — сказал он, положив руку на журнальный столик, — а я и это «дело» здесь… — Он положил руку на другое место. — Это были две разные вещи, которые все еще можно было разделить.
Он не мог рассказать Аните, что произошло, во что его втянули. Она, конечно, спрашивала, но внятного ответа не получала.
— Ты совсем бледный…
Конни стоял в кухне, наполненной кисло-сладкой вонью разлагающегося человеческого тела, ему стало трудно дышать, сердце билось через раз, и все тело содрогалось от конвульсий — что-то вроде выбросов адреналина, которые, по его описанию, больше всего напоминали панические атаки.
— Это просто… из-за вяленой говядины… Я ее… переел.
— Переел?
Анита не могла поверить, а Конни не мог придумать ничего лучше. Она предпочла другую интерпретацию: известие о том, что он станет дедушкой, произвело слишком сильное впечатление.
— Любимый… — Она обняла его, поцеловала — поцелуй длился дольше, чем необходимо, и был вольнее, чем просто знак нежности. Что-то вроде: «Я все равно люблю тебя…» Этот поцелуй говорил: «Вернись, останься, будем вместе бабушкой и дедушкой…»
Конни попытался ответить на поцелуй так, чтобы она осталась довольна или, по крайней мере, успокоилась. В остальном он вел себя как типичный изменник. Где-то вдали от жены находился источник силы, постоянно тянущий его к себе, и она, разумеется, думала, что этот источник — другая женщина. Иногда Конни казался рассеянным и отсутствующим, но сейчас он выглядел в точности как неверный муж, для которого мучительна каждая минута в обществе жены. Будь Анита молодой и неопытной, она выставила бы его за дверь вместе с говядиной. Теперь же умела совладать с обидой, скрыть разочарование, на которое имела полное право.
Все это Конни понял в ту же минуту.
— Я был и там, и в то же время где-то далеко…
К сожалению, это не приносило облегчения, а лишь усиливало чувство вины. В глазах жены сознание вины превращало Конни в абсолютного подонка.
— Но что мне оставалось, — сказал Конни. — Уже тогда я понимал, что речь идет об опасных вещах… что никто из них не должен ни о чем догадываться, ведь если бы что-то произошло, то сразу стало бы ясно… что они знали…
Так он стоял, раздираемый противоречиями, в кухне своей супруги, перед любовно оформленной трапезой — жестом примирения жены и матери, призванным показать, что такое любовь, настоящая любовь. Она приготовила еду по вкусу дочери и купила вяленой говядины, чтобы угодить мужу. Дочь не пришла, а муж смотрел на еду с таким видом, словно его вот-вот вырвет.
— Может быть, я схожу с ума, — сказал Конни, — но я стал думать о Виви, этой куртизанке… и знаешь почему? Я не знал. Потому что это казалось мне разумным. Она больше ничего не значила для меня, дурман давно развеялся, но дома у жены мне казалось единственно логичным, единственно разумным думать о другой женщине, потому что только это могло объяснить мое состояние, ведь правда была еще более отвратительной…
Конни посмотрел на меня с новым выражением. Он напомнил мне другого знакомого: его лицо всегда изображало большое удивление, как у мальчика-переростка, который воспринимает любую вещь с невыразимым изумлением и вечным вопросом: «Как это возможно?..»
— Очевидно, — отозвался я, — это ужасный парадокс.
— Ужасный парадокс, — повторил он с сомнением, словно предпочитая «абсурдную правду» или «полный идиотизм». — Если бы я только нашелся раньше, — добавил он, — то смог бы спасти ситуацию. Но я не смог.
Он стал жертвой рассудка, подсунувшего ему мысленный образ полураздетой женщины, откинувшейся на вешалку со старыми фраками, которые качались в такт ее движениям, бесстыдным словам и звяканью пустых металлических вешалок. Лишь об этом он мог думать — невольно, в угоду жене и ее желанию понять, почему он так отстранен, почему не желает поделиться своими мыслями.
Чем дольше он скрывал он нее происходящее, тем сложнее становилось узнать правду, и когда она, наконец, сдалась и решила, что вечер окончательно испорчен, то спросила:
— И где ты был ночью?
Она разыскивала его, звонила ему домой — возможно затем, чтобы уже тогда поделиться радостной новостью.
— Я спал в конторе, — честно сказал он. По тому, как она кивнула в ответ, он понял, что мог сказать что угодно. — Это правда, — добавил он, вложив в слова всю силу. — Не спрашивай почему. Я не могу объяснить. Но кое-что… происходит. Больше я не скажу.
— Надеюсь только, что она не слишком молоденькая. А то станешь отцом и дедом одновременно.
Он покачал головой.
— Не принуждай меня. Прошу, любимая, не принуждай меня! — искренне взмолился Конни. Он не мог ничего рассказать, не мог объяснить, но смог произнести: «Не принуждай меня!» Может быть, это было объяснение в любви, такое же извращенное, как мучительные подсказки разума. Конни до последнего внушал себе, что эта фраза была воспринята именно так.
— Я был уверен, что они следят за мной, — сказал он. — Что они знают каждый мой шаг, и я, конечно, мог остаться на ночь у Аниты, но хотел вернуться сюда. Я соорудил массу приспособлений, чтобы видеть, проникал ли кто-нибудь в контору, но вернувшись около полуночи, обнаружил все на своих местах. Позвонила Анита, чтобы проверить, в конторе ли я. Об этом я просил ее сам — чтобы она мне поверила. В конце концов, мы нашли своего рода баланс. Она поняла, что в моей жизни происходит что-то, о чем я не могу рассказать, и ей пришлось этим довольствоваться. Нам нужно было думать о Камилле.
В воскресенье они общались по телефону. Конни пытался дозвониться до Камиллы, но там все время было занято. Поговорив с Анитой, он узнал, что дочь «удручена», но не настолько расстроена, чтобы им следовало всерьез беспокоиться. У нее в гостях была подруга, с которой Камилла собиралась приготовить обед, а затем пойти в кино. Что они и сделали. Позже подруга подтвердила это. Она прекрасно знала о ситуации, в которой оказалась Камилла, но не заметила ничего «подозрительного» — ничего, что указывало бы на желание причинить себе вред или добровольно исчезнуть.
