Марианне встает, и я вздыхаю с облегчением.
— Думаю, у вас найдется, о чем поговорить. А мне необходимо сделать несколько телефонных звонков. Аксель, позови меня, когда будешь уходить.
Это сигнал, думаю я. Она хочет, чтобы я знал: Аню нельзя оставлять одну ни на минуту.
И вот мы с Аней одни. Она мне улыбается и протягивает руку. Я целую ей руку, словно мы живем в старые времена. В Ане самой появилось что-то старческое. Болезненное. Мне страшно додумать до конца свою мысль: похоже, что она умирает.
— Где ты была? — спрашиваю я.
— Папа не хотел никому этого говорить.
— Это тоже тайна?
— А что еще тайна?
— То, что ты занималась с Сельмой Люнге, было тайной. И что ты вообще играешь на фортепиано.
— У папы не было злого умысла. У него свои планы. Санаторию могло бы повредить, если б стало известно, что я там была.
— Значит, это все-таки был санаторий?
Она виновато смотрит на меня.
— Не надо меня больше ни о чем спрашивать. Я и так уже наболтала лишнего.
Разговор стопорится.
— А какие у тебя планы теперь? — наконец спрашиваю я.
— Отложить все на год.
— Что именно отложить?
— Папа хотел, чтобы у меня состоялся сольный концерт, настоящий дебют, уже этой осенью. Но мне нужно больше времени. Кроме того, мне надо найти другого педагога.
Я не верю своим ушам. Она говорит так, словно ничего не случилось, словно перед ней открыта вся жизнь. А сама не в силах даже стоять на ногах! Значит, Человек с карманным фонариком заставил ее пройти через сдачу экзамена? Да, в их кругах иметь аттестат считается необходимым, сердито думаю я. Но чего это стоило Ане?
— Ты больше не занимаешься с Сельмой?
— Это можно было предвидеть. Концерт не имел того успеха, на какой мы рассчитывали. Папа уже связался с профессорами в Швеции и в Германии. Иногда бывает полезно поменять пастбище.
Она говорит с остановками, монотонно, это напоминает мне Катрине в ее худшие дни. И усиливает мое подозрение, что Аня принимает какие-то сильные успокоительные препараты, однако спросить я не решаюсь.
— Как приятно тебя видеть! — говорит она.
У меня на глазах слезы.
— Мне так тебя не хватало, — всхлипнув, говорю я.
— Не плачь. Пожалуйста. Не надо. Вспомни, что, когда женщина спит с мужчиной, она больше зависит от него, чем он от нее.
— Господи, откуда ты это взяла?
— Так говорит папа.
Я улыбаюсь.
— Какая дичь! Но я хотел бы, чтобы ты зависела от меня.
Мы опять замолкаем. Мне о многом хочется ее расспросить.
— Привет тебе от всех наших, — говорю я. — Они вчера отпраздновали сдачу экзамена, как и следует настоящим выпускникам. Хотели и тебя позвать со всеми в город.
— Как приятно. Это было бы забавно.
— И у тебя хватило бы сил поехать?
— А почему не хватило бы?
— Аня, ты знаешь, что ты ужасно похудела?
Она медленно качает головой.
— Пожалуйста, не говори ничего о том, как я выгляжу. Я ем столько, сколько мне нужно. И хорошо себя чувствую.
— И что же ты собираешься делать летом?
— Заниматься. Собираться с силами. То, что случилось в январе, больше никогда не повторится.
— Ты играла не так плохо.
— Я играла плохо. И это непростительно.
— Так говорит твой отец?
— Не говори больше о моем папе. Я достаточно взрослая, чтобы иметь собственное мнение.
— Извини, я на минутку отойду — говорю я и быстро встаю.
Через стеклянные двери я вхожу в красный дом. Пахнет затхлостью.
Марианне сидит на кухне рядом с телефоном. Она только что положила трубку.
— Спасибо, что ты нашел время зайти, — говорит она.
— Что происходит? — спрашиваю я. — По-моему, Аня серьезно больна.
Марианне закрывает лицо руками.
— Я знаю. И ничего не могу с этим поделать.
— Ничего? Но ведь ты ее мать! — Я злюсь.
— То, что существует между ней и отцом, сильнее всего, на что я могу повлиять.
— Ты не смеешь так говорить! Ты ее мать!
— Именно поэтому. Я знаю, с кем имею дело.
— Ты должна что-то сделать! — Я почти кричу на нее.
Она делает мне знак, чтобы я говорил тише.
— Этим я и занимаюсь в настоящее время. — Только теперь я замечаю, что у нее дрожат руки.
— И что же ты сделала?
— Я заявила в полицию на своего мужа, Брура Скууга.
Из сада слышится зов. Мы больше не можем разговаривать. Я останавливаюсь в дверях, свет ослепляет меня — солнце, небо, белая и лиловая сирень. Я едва различаю сидящую в тени Аню.
— Куда ты пропал? — весело спрашивает она. — Я думала, ты утонул.
— Простата, — шучу я. — Моей жизни угрожает опасность.
— У тебя, как всегда, все будет в порядке, — мягко говорит она и снова протягивает мне руку. И я еще раз целую ее.
Мы смотрим вдаль.
— Ты была одна… там, в санатории?
— Да, — отвечает она. — Только я и папа.
— Когда ты вернулась?
— Зачем ты задаешь столько вопросов? Я вернулась вчера.
— Извини, просто я любопытный.
— Я тоже. Над чем ты сейчас работаешь?
— Шуберт. Последняя соната.
Она понимающе кивает.
— Сельма. Это ее конек. Последнее, что она играла.
— Ты говоришь так, словно она умерла.
— Да, как концертирующая пианистка она умерла. Для своего последнего концерта она выбрала сонату до минор. Эта соната меняет всю жизнь. Ты влюблен в Сельму?
— Упаси меня Бог! Почему ты об этом спросила? Ведь ты знаешь, в кого я влюблен!
Аня смеется.
— Я бы тебя поняла, если бы ты сказал что-то другое. Все влюбляются в Сельму Люнге. Даже я была в нее влюблена, некоторое время. Но это быстро прошло.
— Мне странно, что вы больше не поддерживаете связь друг с другом. Ты так тепло о ней говорила.
— Не забывай, что я уезжала. Сдавала экзамен.
— А почему ты должна была уехать?
— Папа считал, что так будет лучше. Мне надо было сосредоточиться. Ведь мне не хватило именно сосредоточенности. Я имею в виду, когда я играла Равеля.
