— чайка или цапля. Как кошка, которая, живя в чужом людском мире, на самом деле имеет свой собственный космос, находящийся в другом измерении. Примечательно, что Ульяна Владимировна никогда не изменяла мужу, несмотря на множество лестных и выгодных для нее предложений. Бывшего диссидента это, в общем-то, устраивало, он приходил в бешенство лишь тогда, когда она тихонько запивала. Жизнь риелтора-демократа сложна, но он, надо отдать ему должное, был вовсе не фрайер в обмотках, умел вертеться, чтобы жить. Гуси ему крышу не проломили, как образно выражается постсоветский народ. Ему несколько раз угрожали в начале конца перестройки, а однажды прямо в офисе, ночью, связали по рукам-ногам, заклеили скотчем ротовое отверстие, вычистили сейф. Так закалялась капиталистическая сталь. Он ей тоже никогда не изменял. И вообще, они любили друг друга, а кто скажет, что этого не может быть, тот сам дурак. Просто счастье их хоть и существовало, но было размытым, призрачным, зыбким, как размыто, призрачно, зыбко практически все вокруг, вопреки чаяниям трудящихся и бездельников, случайно избегнувших коммунизма.
Ульяна Владимировна, когда напивалась, много думала о том странном времени, когда газеты шалели от собственной дерзости, как комары, напившиеся крови, а денег ни у кого еще не было. Хорошо было бы вернуть то время, может, у них тогда все же родился бы ребеночек? Девочка, например, и было бы ей сейчас лет шестнадцать. Сколько бы пришлось переволноваться, чтоб она не встретила на жизненном пути дурного человека, не загубила бы по неопытности свою жизнь!
А Кысенька возникла внезапно, придя из своего параллельного мира и остановившись на пороге мира людского. Отчаянно мяукавшего котенка на слабых лапках ввели в квартиру, напоили молоком из блюдечка. Котенок безмятежно заснул на старом свитере. Кошку стерилизовали. Больше она никогда не была на улице.
А Ульяна Владимировна вот никогда не лежала в дурдоме и туда даже совершенно не собиралась. Запои ее были редкими и мирными. Пила она «по чуть-чуть», валялась в постели, читала газету да смотрела телевизор, иногда с ним разговаривая. Вот и все! И ей действительно было непонятно, отчего, собственно, так уж бесится муж. Орет противным голосом, бегает, коротконогий и пузатый, по квартире, вздымая слабые кулачонки, называя ее сукой, паразиткой, алкоголичкой.
В ответ она тоже выпускала когти. Он испортил ей жизнь и зарабатывает слишком мало, чтобы так вот нагло себя вести, это пожилое ничтожество, хам, импотент с выпученными от глупости глазами, как оловянные плошки. Женщины многое чего могут сказать, если им этого сильно хочется.
Он же в ответ, пыхтя от злобы, но принципиально не желая ее бить, лишь повторял, уныло, как эхо, что жизнь сложна, а Ульяна — паразитка, вечно существующая на чужие деньги, впадающая в запой именно в тот момент, когда он все силы отдает тому, чтобы выйти на следующую ступень богатства. Как таможенник, режиссер, Кодзоева или электрон. Где на этой ступени они вообще думать забудут о деньгах, а так она зазря сгубила в нем великого человека, низведя демиурга до уровня жлоба, вечно рыскающего в поисках презренного металла для обеспечения ненавистного ему образа жизни. «Ничтожество, говнюк, что ты можешь знать о жизни?» — хохотала пьяная жена. И так далее. Многие из читающих эти строки понимают, о чем я говорю, а кто не понимает, тому уже ничего не объяснишь.
«Теперь я на небе и пишу вам с того света, чтобы подтвердить то, что всегда знала — жизнь вечна!»
Она снова повторила эту, прямо надо сказать, глупую, напыщенную, стилистически безграмотную фразу. Она глубоко вздохнула, оглядевшись по сторонам. В «каминной» было чисто, уютно. В углу висели иконы — Божья Матерь, Серафим Саровский, Валаамские Святые. На стене, обитой «вагонкой», распласталась белая медвежья шкура с черными когтями. Из древнего приемника «Телефункен» лились звуки моцартовского «Реквиема» (старая долгоиграющая виниловая пластинка). Ульяна Владимировна всегда была большая чистюля и аккуратистка, запрещала мужу есть дома арбуз — ведь от арбуза на пол падает слишком много черных скользких семечек. Все у нее сверкало — и окна, и посуда, и душа, и мысли. Вот только духовность была утрачена.
— Пора, мой друг, пора со всем этим кончать, — сказала Ульяна Владимировна.
Кошка настороженно заглядывала ей в глаза. Ульяна Владимировна спустилась в цокольный этаж. Взяла в кладовке новенькую бельевую веревку. У них там, в цокольном этаже, была еще и сауна. И даже мини-бассейн, представьте себе, имелся, размером с громадную ванну. Чего было не жить? Она снова поднялась в «каминную». Веревка оказалась коротковатой, и она поставила стул на стол. Она вдохнула. Она выдохнула. Она в последний раз вздохнула и…
— Ты че же это, курва, делаешь? — вдруг гневно и внятно зашипела изогнувшаяся дугой Кысенька, сверкая горящими своими очами и сбросив, наконец, привычную маску не говорящего по-русски животного. — Ты че, совсем разума лишилась, падла? Че те все мало? Какая такая духовность? Че вам всем всегда всего мало, засранкам и засранцам? Ты че, забыла, чему тебя учил Игнатий Брянчанинов? Грехи смертные, делающие человека повинным вечной смерти или погибели: гордость, презирающая всех, требующая себе от других раболепства, готовая на небо взыти и уподобиться Всевышнему, несытая душа, или Иудина жадность к деньгам, не дающая человеку и минуты подумать о духовном, зависть, доводящая до всякого всевозможного злодеяния ближнему, гнев непримиримый и решающийся на страшные разрушения, леность или совершенная о душе беспечность, нерадение о покаянии до последних дней жизни и, наконец, отчаяние или противоположное чрезмерному упованию на Бога чувство в отношении к милосердию Божию, отрицающее в Боге отеческую благость и доводящее до мысли о самоубийстве, — бубнила кошка.
Ульяна Владимировна опешила. Ульяна Владимировна покачнулась. Она успела заметить, что окно каминной вдруг затянуло сияющей пеленой, где в размыве небесного света внезапно прорисовалась церковь — белая над темной водой. И кротко взирал на бедную самоубийцу светлый лик нерожденного ребеночка, агнца Божия, призванного спасти мамочку. Сверкнула молния. Ударил гром. Видение исчезло. Ульяна Владимировна рухнула со стула через стол на пол.
Но, к счастью, совершенно не повредилась, получив лишь небольшой синяк, который ей легко было запудрить, прежде чем настала пора объясняться с мужем. Пол, во-первых, был затянут толстым и упругим паласом, поверх которого были постланы китайские тростниковые циновки-татами. А во-вторых, Ульяна Владимировна потом утверждала, что во время планирования тела на пол она вдруг на мгновение обрела крылья. Теперь она совершенно не употребляет алкогольные напитки, но раз в месяц до одури накуривается марихуаной, после чего блюет.
— Да, сколько еще горя за каждым освещенным российским
