заставлял ползать по столу, поощряя к движению похлопыванием по маленькой розовой попе. С годами родительский инстинкт Франца только усиливался: он потратил неимоверное количество времени, чтобы выучить сына читать в три года, извел кучу денег на развивающие интеллект игрушки и бился до последнего с женой, недокармливавшей по его мнению малютку витаминами. Сын стал огромной частью его жизни, и в своей иерархии ценностей мира Франц возвел семью до уровня математики.
Эта идиллия продолжалась около шести лет.
Первым симптомом усталости явились несколько начатых, но не дописанных научных статей – Франц даже отвел им отдельный ящик в шкафу в своем кабинете. Он всегда считал писание статей занятием скучноватым (хотя и важным), а потому старался это делать «по горячим следам» – чтобы использовать интерес, сгенерированный в процессе самой работы. Теперь, однако, интереса стало хватать лишь на несколько первых страниц, после чего начинали одолевать сомнения: а достаточно ли важен результат? Ну, будет в списке его публикаций еще одна статья... какой в этом смысл, если ее никто не станет читать? Францу казалось, что его вычисления столь неизящны и запутаны, что никто не сможет добраться до их конца – не говоря уж о том, чтобы понять опиравшиеся на них выводы. И как совпало: примерно в это же время три его работы (последние из дописанных до конца) были отклонены журналами, куда он их послал для публикации. В одном случае Франц переоткрыл известный результат (о чем его и уведомили оба рецензента), однако в двух других реакция рецензентов подтверждала его худшие опасения: «неинтересно, чересчур теоретично». Перелистывая отвергнутые статьи, Франц склонен был согласиться: он действительно не испытывал никакого интереса.
Так начался тусклый период его жизни.
Математика перестала приносить удовлетворение, студенты казались беспросветными идиотами. Все хорошие книги были прочитаны и перечитаны, фильмы Феллини и Хенсоновский «Лабиринт» пересмотрены по шесть раз, музыка – от Моцарта до Pink Floyd – опротивела до тошноты. Он стал искать утешения в семье, однако Клаудиа сидела в то время без работы, из-за чего пребывала в состоянии перманентной агрессивности – что в сочетании с итальянским темпераментом делало семейную жизнь невыносимой. Единственной отрадой был сын: Франц считал его половиной своей жизни, но ведь и остальную половину тоже нужно на что-то тратить? Тогда он решил заняться некой классической проблемой: если удастся получить результат, то это пробудит его к жизни, а если не удастся – что ж, задача была трудна, и неудача не обидна. К сожалению, вышло не так, как он рассчитывал: после четырех месяцев мучительной работы Францу показалось, что он таки нашел заветное решение – однако неделю спустя в вычислениях обнаружилась хорошо замаскированная неисправимая ошибка. В результате он оказался в еще более глубокой депрессии, чем был до этого.
«Кризис середины жизни» – как это называют психологи – наступил у него почему-то раньше, чем у большинства мужчин. Закончился он через год – столь же необъяснимо, сколь начался. К Францу постепенно вернулся интерес к математике, да и дома стало полегче: Клаудиа нашла работу и разряжала свою неистощимую энергию на безответных студентов.
Францу оставался тогда еще целый год жизни.
Он лежал, подоткнув под себя одеяло и оставив маленькую щелочку для воздуха. Что сейчас – день, ночь? Короткие промежутки сна перемежались короткими промежутками воспоминаний – куда же исчезало остальное время?
И еще: если на Первом Ярусе Франца испытывали абсурдом, а на Втором – жестокостью, то чем испытывают его сейчас? Одиночеством?... Сожалениями о глупо растраченной молодости?...
Он также вспоминал, как в последний перед его смертью декабрь Клаудиа повезла сына погостить к родителям в Италию и, сообщив, что долетела нормально, пропала. Когда Франц звонил, их дворецкий на ломанном английском отвечал, что «молодой сеньоры» нет, а сама Клаудиа не объявлялась. Франц сумел застать ее дома лишь через неделю, однако нормального разговора не получилось: она куда-то торопилась и сказала, что перезвонит завтра – чего не сделала. Франц забеспокоился и, поймав ее дома еще через три дня, потребовал объяснений. Тут-то она и выдала: оказывается, она встретила другого человека! «Какого человека?» – не понял Франц. «Я с ним по вечерам слушаю музыку... – отвечала жена. – Ты ведь со мной никогда не слушал музыку – все решал свои уравнения, утыкался в книжку или смотрел в десятый раз ‘Репетицию оркестра’. И потом эти постоянные бабы!...» – «Постой! – вскричал Франц. – Какие бабы, какие уравнения? Кто этот человек, я его знаю?» Однако, как он ни просил, как ни требовал, Клаудиа ничего не объяснила – лишь пообещала позвонить через четыре дня, чтобы сообщить «окончательное решение». Она также сказала (также не объяснив, почему), что, если он прилетит в Милан – между ними все кончено.
Эти четыре дня навсегда врезались Францу в память – не какими-нибудь особенными событиями, а ощущением давившего на грудь ужаса. Они жили в одном из внутренних пригородов большого города; был декабрь: снег падал на черный асфальт и тут же таял, превращаясь в слякоть и грязь. Толпы раздраженных людей роились на узких улицах – придавленные низким черным небом, они забирали из сырого загазованного воздуха последние молекулы кислорода. Франц старался проводить как можно больше времени за каким-нибудь механическим занятием, требовавшим постоянного внимания, – например, проверкой студенческих контрольных (в университете, где он работал, как раз шли экзамены). Все остальное время он непрерывно перебирал в памяти события последних лет и удивлялся: почему он испытывает сейчас такую боль? Ведь в их с Клаудией романе, не считая короткого периода ухаживания, он без нее обойтись мог, а она без него – нет! Сколько раз, когда она устраивала очередную сцену, он думал про себя: «Господи, когда ж это кончится?» – однако сил, чтобы уйти, не хватало: мешала жалость. Каким образом все так переменилось?!
Но самым ужасным в его ситуации являлась полная неизвестность и неподконтрольность событий в Милане: никакими своими действиями Франц не мог повлиять на выбор Клаудии. При этом, однако, он почти не ревновал жену в традиционном смысле слова – будучи уверен, что из-за
