за басурманина. Довольно того, что так тебя до себя допускаю. Но это для здоровья только. ЗОЖ называется, слышал? Ты кровушки русской немало попил, вот, теперь отрабатывай должок.
– Значит, чем-то я все-таки нравлюсь тебе, а, Махтес? – не отставал Тугарин.
Он звал ее Махтес, намекая, что не существовало такого места на земле, где бы она не побывала. Что ж, возможно. Она не возражала. Но забыть разницу между ними все равно не позволяла.
– Не устраивал бы ты меня кое в чем, давно бы голова твоя с плеч слетела. Поскольку ты супостат и пленный. Пленный супостат. Я тебе жизнь сохранила лишь ради собственной прихоти, да ради забавы. Но все может легко перемениться. – Подняв серп, она, намекая на возможные перемены, пальцем провела по его лезвию. Орудие оказалось столь острым, что даже от легкого прикосновения к нему она порезалась. – Ой! – вскрикнула Мара и прижала палец к губам, зализывая ранку.
«Да что ж такое? – думала она. – Не бывало еще такого, чтоб от собственного серпа я урон терпела. Что бы это значило? Не иначе, знак какой...»
– Конечно, Махтес, как скажешь, так и будет, – легко согласился, не тушуясь, Тугарин. Говорил он быстро, слова русские при том однообразно коверкал, сглаживал и сшивал в одну ленту. Тем не менее, речь его была вполне понятной и, сверх того, забавной. – Моя жизнь в твоих руках, и я стараюсь изо всех сил, чтобы угодить тебе, госпожа. Это так. Но подумай и ты, и согласись со мной, что вместе мы сила. Такая сила, что и Злобога одолеть можем.
– Но-но-но! – резко прервала болтовню Тугарина Мара и замахнулась на него серпом. – Молчи, несчастный! Прикуси язык свой поганый, и даже мысли такие из головы выкинь! Иначе сам голову потеряешь быстро, да и меня под беду подведешь. Ибо тот, кого ты легкомысленно Злобогом величаешь, чужое зло чует издалека и заранее, и злом же на него отвечает. И вообще, почему ты здесь еще? Пошел бы, прибрался, что ли! Колодец, вон, весь паутиной зарос! Возьми метлу да обмети углы! Иди, иди! Понадобишься – я сама тебя кликну!
Тугарин с готовностью вскочил на ноги и склонился в низком поклоне. Ах, он боготворил свою госпожу! Тем более что она и была богиней. И пропасть между ней и собой половец осознавал вполне. Только он не боялся опасностей, а пропасти так просто манили его к себе!
– Как скажешь, Махтес, как скажешь! – закивал он круглой, похожей на большую дыню-бухарку, головой. – Вот что ни скажешь, я все для тебя сделаю. Ты только скажи! Метла, говоришь, пусть будет метла! Я нареку ее саблей!
– Да иди уже! – не выдержала словесной избыточности Тугарина Мара.
В этот момент снаружи, в колодце, падая сверху вниз, что-то загрохотало, да так сильно, что оба они, хоть были в приемных палатах, замолкли и даже чуть-чуть пригнулись. От внезапности, конечно.
Мара так даже палец, который облизывала, еще и больше прикусила.
– Ай! – вскричала она и ручкой замахала, да ну на палец дуть. – Что ж за день такой! – причитала.
Ощущение было таким, будто в колодец вывернули целую подводу булыжников. Никогда такого здесь не бывало. Никогда! На памяти Мары уж точно. Сколько она этим пропускным пунктом заведовала, все было тихо, чинно, как положено. Тут вообще мало кто проходил, последним, кого она могла припомнить, был Волат. Но он, даром что магут и великан, тихонько, как следопыт, к ней прокрадывался. Она и не слышала. Души же, так те и вовсе норовили незаметно проскользнуть, за ними глаз да глаз нужен, чтобы не пропустить, чтоб каждую принять, оформить и на учет поставить.
– А ну-ка, пошли, посмотрим, что там? – скомандовала она Тугарину.
Приемные палаты, в которых правили службу, жили, забавлялись да вели беседы Мара с Тугарином, стояли на самом краю темной Нави, подле Стены неведения. Тут же уходил вверх крутой, почти отвесный лаз, в который внизу преображался колодец, да бугрились, свисали до самого низа и вонзались в терракотового цвета и такой же крепости почву корни старого дуба-Мильяна. Между ними прыгал и звенел по камням, срываясь сверху каскадом водопадов, небольшой ручей. По проточенному в камне руслу он обегал палаты сзади и вскоре скрывался в туманной мгле, чтобы невидимо превратиться в реку Забвения. Дальше, за рекой, темнели приземистым силуэтом чертоги Чернобога. Были те чертоги, будто иглами, пришпилены к горизонту двумя вертикалями, такими тонкими, что скорей могли сойти за обман зрения.
И все это под темным и тяжелым, как убитый глиняный пол, небом, освещалось Черным навьим солнцем. И ни ветерка!
«Лепота!» – подумала Мара, выйдя на крыльцо и окинув окоем взглядом. Хоть и не слишком роскошно в плане красок, можно сказать, что бедно. Зато ни снега, ни мороза, и круглый год ровные плюс пять. А захочется по снежку пробежаться, можно всегда наверх выбраться. В отличие от того же половца, это в ее полной власти, перейти из темной Нави в светлую, а, когда понадобится, то и в Явь наведаться. Кстати, что там с Хрустальным балом? Может, сходить, да хоть одним глазком на Снегурочку поглядеть? Совсем уже невеста, поди...
Мара вздохнула. Время в Нави течет по своим законам. Наверху года проходят, здесь – миг. Иногда, наоборот, явный миг здесь растягивается в вечность. Но и вечность, такая штука, пластичная, как оказалось. Какие-то факты и события из нее пропадают, другие меняются местами, сходятся и расходятся, нанизываясь на ось, как бусины, в угоду тому, кто способен видеть всю картину целиком. Наверное, Числобог за все отвечает, кто ж еще! Буду в Прави, спрошу у него, дала себе обещание Мара.
– Ну-ка, глянь, что там! – велела она Тугарину.
Тот с достоинством поклонился, с важным видом удалился. Мара про себя усмехнулась, ей нравилось повелевать таким важным и самовлюбленным батыром.
Отсутствовал посыльный недолго. Мара с крыльца видела, как половец бродил под лазом, внимательно разглядывая поверхность, пинал ее ногами, потом пару раз нагнулся и что-то поднял. Когда вернулся, в одной руке он держал мешок, по виду – обыкновенный, джутовый, в таких местные русколанцы пельмени морозят. В другой руке у него было и вовсе что-то непонятное.
– Что это? – спросила Мара.
– Похоже, нога, – и Тугарин продемонстрировал ей свою находку – чью-то ногу в стоптанном валенке, отсеченную по колено.
