Это – Мои Трупы!
– Всё правильно, Риррит. Ты. Всё это – ты. Вот только… тебя – нет.
– Я! – прорычали, глядя исподлобья, мои тела.
Они вставали на ноги неравномерно, искажённо. Зло сочилось в каждом движении перенапряжённой мускулатуры.
Хозяин Луны снова взял у меня контроль, но я уже нашёл его уязвимость. Он забыл, что мы стояли с ним в мире, что создали мертвецы. Что мы ехали по железным костям, что они протянули вперёд, в неизвестность, в самую глубину ничто. И из ничто, из пустоты они создали города и нас научили создавать их.
Хозяин Луны забыл, мы были с рождения и вперёд благословлены нежным, крепким прикосновением своих предшественников, что они дали нам силы и пути идти в небо. Что мы – живые наших мёртвых. И что это уже никак и никогда нельзя изменить. Это – первооснова мира. И именно поэтому этот мир никогда не будет принадлежать Луне.
Он забыл, что смерть – это о жизни. Вне борьбы она совершенно теряет смысл. Мы живём в домах, возведённых усопшими, по законам, выстраданным ими, и наши души согревают истинной красотой искусство, созданное мертвецами. Когда мы горюем о мёртвых, то жалеем не их: это мы, и только мы, – носители чёрной пустоты, в которой тепло невозвратимо. Но смерть – это о жизни. Мы придумали понятие смерти, чтобы сказать, глядя на идущий вперёд мир: «Смерти – нет».
Смерти – нет. Даже мёртвыми мы остаёмся частью какого-то большего механизма, какого-то великого движения. Мы остаёмся деталями, а значит – в чём-то живыми.
Я бросился внутрь крови и ликры груза. Я прочувствовал как машину сто сорок восемь моих тел. Я прочувствовал как машину болезнь и лекарство, сражавшуюся сейчас внутри них. Ощутил их как неразрывное целое, как великую нескончаемую песнь, время её – мгновение. И я взял контроль над этими телами, двигаясь изнутри. Поскольку я стал частью этой борьбы так, как каждая неживая часть часов является составным элементом живого механизма, я стал больше, чем внешняя сила по отношению к грузу. А значит, меня уже нельзя исключить. Я стал частью: последней, гибельной и чистой, частью песни карманных часов, что тянулась из прошлого мира в этот.
Груз встал.
– Хватит! – заорали мои тела.
Хозяин Луны оглянулся на меня. Он смотрел в мои глаза. Он показался мне выше. Он показался мне чище. Он изменился в один неуловимый момент.
Спросил тихо:
– Чего ты хочешь?
– Хочу, чтобы ты вернул моё мне.
– Нет. Потому что здесь нет твоего.
– Я – моё. И ты – моё. И вокруг – моё. И внутри – моё. Я – моё. И сто сорок восемь раз вокруг – моё. Ты – моё.
– Я – твоё. Хорошо. Вот она – твоё. – Он пригласил движением руки тело рыжеволосой девушки вглубь машины тел. – Что ты сделаешь с ней?
Она пошла, озираясь между неживыми телами, они молча провожали её поворотом головы. Она всматривалась в пустые, лишённые выражений лица. Она искала в машине меня.
– Она – твоё, – повторил Хозяин Луны, глядя на то, как высматривает танцовщица что-то в мутных хрусталиках глаз, – и я – твоё, и ты – твоё, и сто сорок восемь раз вокруг – твоё. Но где ты, Риррит? – Девушка шла внутрь машины. Она искала меня в безучастных лицах. – Где ты во всём этом, маленький преданный всеми мальчик? Ты так много титулов назвал мне. Так много имён для себя придумал. Но всё это – маски с пустотой вместо глазниц.
Одно за другим Мои лица провожали точёную фигурку мёртвой танцовщицы. Я с ужасом следил за тем, как страхом отвечает Мне её взгляд. Слишком хорошо сработанный. Слишком живой.
– Она просила найти внутри неё ту искру Сотворителя, что сделала бы её для тебя больше, чем объектом манипуляций, больше, чем частью рукотворного мира, но ты не стал с ней искать. Она просила пойти с ней вглубь той боли, которую ты так и не посмел коснуться внутри себя, – боли рождения, Риррит. Ты не пошёл с ней до конца. Ты испугался. Той последней, сакральной двери, той ультимативной бесконечной боли, что приводит душу в этот мир. Тебе же так проще, ведь ты так легко отказался от собственной души. Зачем теперь ты следуешь за ней и почему готов преследовать здесь, в сердце мира, брошенном сотни лет назад?
Мой ответ разошёлся шёпотом, словно поветрием над тёмным механическим лесом:
– Потому что я видел в ней искру жизни.
– Ты знаешь, что где-то там, глубоко внутри, она живая, моя милая девочка? – крепко прошептал Хозяин Луны, и мне показалось, что он хотел получить от меня тот ответ, который предчувствовал. На который кротко надеялся.
Я дал ему этот ответ легко, дал холодно его:
– Да.
– Тогда ты её уже предал, – заключил демон и закрыл глаза, освобождая её, ту самую: неизведанную, непереносимую, белым по крови уродливую, до крайней степени чистую и преступную, грешную оттого… боль созидания.
Он отпустил её в мою женщину, он наполнил ею тонкий стан и хрупкие пальцы, хранившие в себе эхо того выразительного напряжения, им танцовщицы рассказывают миру об огне, им пожирает во время танца их души.
И я с ужасом смотрел, как тонкая рука тянется к ликровому клапану на жилистом запястье трупа. Я не шелохнулся ни одной из всех своих мышц. В благоговении и страхе, в вожделении, которого никогда не знал раньше, я ждал, когда они соприкоснутся. И она соединилась со мной. Не ждала, не медлила и не сомневалась. Она отдала мне ту боль, отсутствие которой я никогда не мог простить себе. Которую я так боялся вдруг найти в мире. Которой я открылся теперь полностью и без остатка. И потекла в меня она – боль моего созидания.
Мои руки обняли хрупкие плечи, пальцы сошлись в рыжих густых волосах. Мои глаза плакали. Плакали горячо, но эта рукотворная теплота механистических объятий, эта влага, которая, как объект искусства, лилась из неживых глаз… это всё казалось мне какой-то жуткой констатацией нашего падения. Нашей не-жизни, ужаса, куда мы сами поместили себя. Не сейчас и даже не год назад. Всю свою жизнь мы вели себя к этому. Наши объятья появились во всех этих мышцах, в моей голове так давно… Они стали естественным продолжением какого-то старого, страшного, вечного движения. Смерти в поисках теплоты.
Смерти – нет.
И я захотел её взять. Взять её себе так же, как до этого снова и снова вонзал зазубренное лезвие в живот
