это что-то злое, нечто от дьявола.
Внезапно этот человек перестает быть человеческим существом, им овладевает дьявол, и, естественно, она сжимается от страха. Но сколько она может сжиматься? Мало-помалу люди прекращают приближаться к ней; мало-помалу она начинает стареть. Мало-помалу она становится толстой, потому что когда женщина не любима, она начинает много есть. Поглощение пищи — это замена любви.
Возможно, вы наблюдали это: если вы находитесь в очень любовных и нежных отношениях, то вы не будете есть слишком много, вам никогда не будет нужна диета. Любовь питает вас настолько, что нет необходимости продолжать набивать себя чем попало. Если нет любви, то вы чувствуете такую пустоту. Эта пустота причиняет боль, вы хотите заполнить ее чем-нибудь. А почему вы выбираете пищу — потому что любовь и пища психологически связаны?
Ребенок получает от материнской груди пищу и любовь вместе, одновременно. Всякий раз, когда мать любит, она дает ему свою грудь, а когда мать не любит, злится, она отнимает от него свою грудь. Материнская грудь была первым соприкосновением ребенка с телом другого человека.
Не странно, что всех художников, скульпторов, поэтов так преследует женская грудь. Кажется абсолютно невероятным, что миллионы лет художники пишут женскую грудь, скульпторы проводят всю свою жизнь, высекая камни, мрамор… Бели вы были в индийских храмах, таких как Кхаджурахо, вы не можете поверить.
Тридцать храмов все еще стоят. Их должно быть на сто больше, там есть руины. Но только эти тридцать… Уже один храм невероятен; подумать же о тридцати, и у вас закружится голова. Только в одном храме, если начать считать скульптуры обнаженных женщин, вы собьетесь со счета. Надо будет пересчитывать снова и снова, так как на каждом столбе по тысяче, на каждой стене, везде; ни один дюйм не обходится без скульптуры.
И такие огромные груди, существующие только в воображении, — такие огромные груди не существуют, не могут существовать. Женщина должна вставать с таким весом! А задача груди — давать молоко ребенку; если грудь такая округлая, ни один ребенок не выживет. Потому что — попробуйте — на абсолютно круглой груди несчастный, маленький ребенок, если он попытается пить, его нос будет закрыт. Ребенку нужна продолговатая грудь, некруглая. Круглая грудь — несомненно убийца, потому что он не сможет дышать. Он должен выбирать либо дышать, либо брать пищу у матери; он не может делать эти два дела одновременно.
И Кхаджурахо не единственное место. В Индии тысячи храмов повсюду: Пури, Конарак, Эллора — красивая скульптура, но от нездорового ума.
Почему все эти художники, великие художники мира, продолжают изображать грудь? Где-то они терпели лишения, где-то их не любила мать. И в большей или меньшей степени каждый ребенок был оторван от груди раньше своего срока. Только в первобытных обществах ребенок питается от материнской груди столько, сколько он хочет; и именно в этих обществах никого не преследует грудь. У них нет ни одного изображения груди, нет ни одной скульптуры груди, нет ни одного стихотворения, песни, ничего. Грудь вовсе не занимает их воображение.
Из-за груди любовь и пища глубоко в сознании связаны друг с другом. Так что, когда вы не влюблены, вы начинаете есть, набивать себя. Когда вы влюблены, это набивание исчезает само собой, нет необходимости. Любовь — это такое питание, такое неуловимое, невидимое питание, что никому нет дела до жевания жвачки.
Я не могу представить себе, что человеческие существа жуют жвачку. Неужели целый мир сошел с ума? Жевательная резинка не может дать вам питания, но, должно быть, дает что- то, что-то психологическое. Возможно, это замещение груди, вы продолжаете использовать губы. Весь мир курит сигареты и сигары. Это тоже замещение, потому что когда горячий, теплый дым сигареты проникает внутрь, чувствуется нечто похожее на проникновение молока. И сигара в губах…
Только посмотрите на Черчилля. Он выглядит как задержавшийся в развитии человек, — все еще с маминым соском во рту! Эта сигара — не что иное, как сосок материнской груди. И можно увидеть его тело и его лицо — вот чистый пример того, что он обделен любовью. Он набивает себя; он самый упитанный человек этого столетия.
Женщина — сколько она может подавлять свое естественное желание быть любимой, быть приласканной, быть оцененной? Она начинает стареть, она начинает толстеть, она начинает бояться: жизнь ускользает из ее рук. Теперь она может бессознательно надеяться, что кто-нибудь, по крайней мере, изнасилует ее. Не то чтобы она будет думать об этом сознательно; сознательно она читает Библию, ходит в церковь. Сознательно вот что она делает: она ходит в церковь, слушает проповедь, исповедуется священнику.
Я слышал о женщине, которая каждое воскресенье приходила исповедоваться католическому священнику. Первый раз это было нормально. Во второй раз священник был немного смущен, потому что это была та же самая история, что ее изнасиловали. Священник сказал ей: «Но это не ваша вина. Вам не надо исповедоваться: насильник должен прийти исповедоваться».
Она сказала: «Но есть причина, по которой я пришла исповедоваться: мне это понравилось! И это заставило меня почувствовать вину, что мне понравилось».
Она пришла снова, в третий раз. Священник сказал: «Снова!»
Она сказала: «Нет, это все опять про старое».
Священник сказал: «Тогда почему?.. Вы уже исповедовались в этом».
Но она сказала: «Неприятность в том, что мне понравилось исповедоваться; и теперь это заставляет меня чувствовать вину. Это было так забавно описывать!»
Вот оно — ваше общество. А вы меня спрашиваете: «Является ли испорченность естественной, заложенной с рождения, или она приобретается?» Она не заложена с рождения, и ее не приобретают: это нечто, чему учат. И пожалуйста, запомните разницу и мое ударение.
Это не то, чему учатся, потому что никто добровольно этому не учится. Это вбивается, это преподается, и если вы это не выучите, вас всячески наказывают. А затем похмелье, неоконченные переживания, которые преследуют вас, как тень.
В парке три старых человека сидели, просто разговаривая. Нечего больше было делать; все остальное было окончено, осталась только болтовня. И это было их обычное занятие: каждый день приходить сюда, садиться здесь и болтать до заката солнца.
Один человек сказал: «Вот что я вам всегда хотел сказать… Так как вы мои лучшие друзья,
