«С днем рождения» на граммофоне, который Саба вынесла из своей комнаты после революции. Я не знала, как мама́н нашла эту пластинку. Граммофон работал лучше кассетного плеера «Филипс» в гостиной. Дети танцевали под радостный ритм песни. Настаран в тот день была одела в светло-голубую чадру и не держала ее края крепко под подбородком, а Реза, ко всеобщему удивлению, сбрил бороду. Ни Реза, ни Саба не возражали, что мама́н поставила дореволюционную музыку. Баба́ вынес торт на круглом серебряном поносе, держа его аккуратно и стараясь не уронить свечи. Дети завизжали, увидев наверху красное желе с вишнями и ярко и ровно горящие тринадцать свечек. Все присоединились к песне и захлопали, чтобы подбодрить меня затушить их. Вместе с детьми мы затушили их одним длинным выдохом.
Я не помню, что подарили мне на день рождения остальные, но я помню, как ака-джун зашел в гостевую комнату в своем фисташковом халате с подарком в руках. У него была привычка приносить золотой браслет или небольшую цепочку из ящика с драгоценностями, хранящегося в шкафу его спальни. Он никогда не заворачивал подарки и не прятал в подарочные коробки, но в ту ночь он пришел с терме, которую я тут же узнала, стоило увидеть ее у него под мышкой. Он сел рядом со мной на диван и положил ее на свои колени. Когда он развернул терме, появилась старая, толстая прямоугольная книга с коричневой кожаной обложкой. Хотя ее края были мягкими, переплет оставался крепким. На обложке не было названия, и привлекательный профиль Шахразады тоже пропал. Это была та же литографически отпечатанная книга, которую он читал мне, хоть и с новой обложкой. Страницы были желтыми и зачастую с загнутыми уголками, и пахли розовой водой, как книги, хранящиеся в старых мечетях.
– Помнишь дни, когда я читал ее тебе? – спросил он.
Как могла я не помнить? Как могла я не помнить те кровавые дни революции, когда он читал мне эту книгу? Завернутая в терме, там лежала каждая история, которую я помнила из «Тысяча и одной ночи». Он пролистнул страницы, и события моего непростого прошлого все всплыли в голове. Каждый фрагмент тех страшных дней был приклеен к страницам книги. Он нашел ту, которую искал, и передал книгу мне.
– Ты можешь разобрать такой почерк?
Читать старый текст в рукописном шрифте было трудно, но я не хотела отказывать ему. Дрожащим голосом я прочитала:
– «Во имя Аллаха, о батюшка, сколько будет продолжаться эта бойня женщин? Сказать ли мне, что я придумала, дабы спасти обе стороны от уничтожения?» «Говори же, о дочь моя», – сказал он, и Шахразада воскликнула: «Заклинаю тебя Аллахом, о батюшка, выдай меня за этого царя, и тогда я либо останусь жить, либо буду выкупом за дочерей мусульман и спасу их от царя».
– Теперь эта книга принадлежит тебе, Можи, – сказал ака-джун. Он похлопал меня по спине и поцеловал в лоб. – Расти большой, дочка, я всегда хотел передать эту книгу тебе.
Послесловие
Каждую ночь Шахразада придумывала новую вдохновляющую историю, чтобы продлить свою жизнь еще на день. Каждую ночь она плела увлекательную новую нить, только чтобы увидеть из своего окна новый рассвет. Ночь за ночью, месяц за месяцем, год за годом я с затаенным дыханием ждала, гадая, как закончится история одной женщины, пытающейся изменить свою судьбу. Какой ей нужно было стать заклинательницей снов или властительницей магии, чтобы пережить свою чудовищную ситуацию? Я гадала, удастся ли ей вытянуть нить своей жизни. Я гадала, сможет ли она выжить.
Прошли десятилетия с той ночи, когда я получила в подарок «Тысяча и одну ночь». Моего ака-джуна давно нет, как и Азры, как и дома на Солнечной улице. Исламское правительство конфисковало дом моих бабушки и дедушки из-за близости к штаб-квартире премьер-министра, и улица теперь закрыта от публики по причинам безопасности. Ширин после своего тринадцатого дня рождения я больше никогда не видела. Она ушла из школы, чтобы начать новую жизнь с мужем в Германии. Годы спустя, выпустившись из старшей школы, я слышала от друзей, что она вернулась в Иран с двумя сыновьями после того, как ее муж закончил учебу. Она открыла моим глазам огромный новый мир и в раннем возрасте познакомила меня с принципами исламского мистицизма, но любовь к ней на многие годы травмировала меня. Я боялась снова влюбиться, думая, что утону в темной бездне невзаимности, что мучила меня. Я боялась снова потерять близкого из-за того, как она растворилась из моей жизни, будто снежок в старой угольной печи.
Я никогда не плавала на маленьких корабликах и не путешествовала по гравийным дорогам, как ака-джун, добираясь до Мекки, Багдада, Каира и других древних городов Ближнего Востока, но я взяла с собой книгу ака-джуна в путешествие из родной страны в Америку. Он был опытным путешественником, которого мне повезло знать как дедушку – заботливым садовником, который посадил семена рассказчицы в мой разум, читая мне «Тысячу и одну ночь». Я по-прежнему храню его книгу в старом кожаном переплете на особом месте в моей библиотеке. Каждый раз, когда меня одолевают воспоминания о родине, я снимаю книгу с полки, прижимаю к груди и позволяю сладкому аромату розовой воды, пропитавшей старые страницы, наполнить легкие. Я касаюсь бумаги цвета соломы и глажу загнутые уголки, которых когда-то касался ака-джун. Я закрываю глаза и представляю нас в его широком саду, на диване, где мы когда-то сидели – я, в обнимку с перьевой подушкой, и он, со своими редкими седыми волосами и белой блестящей куфи, читает мне истории о любви и предательстве прекрасных женщин и могучих царей. Я выдергиваю перо из подушки и сжигаю до стержня.
Знаю, знаю, ака-джун! Ты всегда говорил мне не ощипывать моего верного компаньона, но кто же может удержаться от соблазна вызвать волшебного ифрита? Я больше их не боюсь, но по-прежнему очарована удивительными сказками, которые о них рассказывают. Если бы такие создания существовали, а я могла их призывать по своему желанию, я бы дождалась, милый ака-джун, чтобы догорел огонек на последней бородке пера, и появилась страшащая фигура ифрита. Почувствовав рядом тяжесть его присутствия, я бы принялась рассматривать изображения, которые появляются на его животе. Ифрит бы начал двигаться, и его пылающая магма расплавила бы плитку в саду. В силуэтах на его пылающей груди я заметила бы себя в виде женщины средних лет, идущей с маленьким
