и не самую приятную.
Пульче вновь двинулся вперед, навстречу гостям. Ковылял он медленно, подолгу обходя сгнившие остовы мебели и груды притрушенного штукатуркой мусора. Сгнившие половицы пола жалобно трещали под его весом.
- Приятель… Когда-то и я был твоим приятелем, Тигр. До того, как ты запер меня в стеклянной банке, точно жука, обрекая на голодную смерть, не так ли? Что ж, обычная судьба для людей, которые осмелились считать себя приятелями Бангорского Тигра, были и те, кому пришлось куда хуже, так что я не в обиде на судьбу. Впрочем… - Пульче задумчиво пнул мусорную кучу, которую неспешно обходил, отчего та тревожно зазвенела бутылочным стеклом и ржавой жестью, - Впрочем, когда мы с тобой познакомились, ты носил другое имя. И знаешь, оно шло тебе больше нынешнего. Оно было холодным и элегантным. Каким-то… профессиональным, что ли. Как хирургический ланцет, лежащий на подносе и прикрытый стерилизованной салфеткой. Возможно, это меня в тебе и притягивало. Ты выглядел как человек, который способен взять ланцет и хладнокровно вскрыть своему приятелю брюхо от горла до промежности. Спокойно и обстоятельно, как подобает профессионалу. Ты зря сменил его, новое имя тебе не идет. Бангорский Тигр… Нет, мой дорогой, это никчемное имя. Тигр – алчный, но благородный хищник. Он - король-варвар, яростный убийца. Он не пытает своих жертв, не измывается над ними, не находит удовольствия в том, чтоб пытать их, получая наслаждение от каждой секунды страданий.
Неспешно ковыляющий Пульче не выглядел ни опасным, ни угрожающим. Он выглядел дряхлым стариком, все кости в несоразмерном теле которого трещали, точно изъеденные подагрой. Пожалуй, самыми опасными его противниками и верно были шныряющие в развалинах мыши и ящерицы. Однако Лэйд, ощущая присохшую к губам улыбку, которая теперь ощущалась так, точно лоскут обоев, приставший к стене, пожалел о том, что не захватил с собой оружия.
Конечно, прогулочная трость, на которую он небрежно опирался, не была простым куском дерева, однако, определенно, сейчас он ощущал бы себя спокойнее, чувствуя вес пятизарядного револьвера системы Томаса в пиджачном кармане.
Решил произвести впечатление на Уилла. Тигр на арене цирка, засовывающий голову в распахнутую пасть дрессировщика…
- Мы все меняем имена, Пульче, - спокойно заметил он, - Когда-то и я звал тебя иначе. Пока Новый Бангор не даровал тебе россыпь новых имен, из которых ты был волен выбирать понравившееся.
Улыбка Пульче не была беззвучной, ее сопровождал негромкий треск, точно в его зубах застряла непережеванная кость, которую ему сперва пришлось выплюнуть.
- Между прочим, некоторые из них по-своему мелодичны. Стрикс[3]. Чумной Нахцерер[4]. Симфонаптера[5]… Не очень изысканно, но по-своему романтично. Знаешь, уже здесь, в чопорном Олд-Доноване, меня прозвали Мистер Браун[6], думаю, ты оценишь иронию. Впрочем, больше всего мне нравится то, как поименовали меня полли. Только вслушайся – По-хей-кай-ма-нга-Тамарики. Знаешь, как переводится? Ночной пожиратель детей, - Пульче захихикал и в этом скрипучем смехе угадывалась благодушная насмешка, - Ну не прекрасно ли? А ведь я редко высасывал детей, Тигр. Да, кровь у них сладкая, как херес, но всего пара пинт – лишь раздразнить аппетит…
- Поэтому ты и оказался здесь, верно? А вовсе не потому, что я решил запереть тебя в стеклянной банке. Ты стал слишком небрежен, слишком жаден, Пульче. И возможность клясть жизнь у тебя сохранилась только лишь потому, что твой приятель Тигр был достаточно расторопен, чтобы найти тебя, опередив на каких-нибудь полчаса идущую по твоему следу крысиную стаю.
Пульче резко мотнул головой. Голова его и прежде казалось большой, сейчас же, когда он приблизился футов на двадцать, впечатление это усилилось еще больше – казалось, будто голова хозяина дома обмотана полотенцем, как у страдающего мигренью.
- Я был молод! Я был сыт! Я бы разорвал этих крыс в ошметки и украсил их хвостами фонарные столбы!
Лэйд пожал плечами. Не самый удобный жест, когда приходится держать перед собой увесистый саквояж.
- Возможно, двух или трех. Может, полдюжины, - заметил он, - Но их было куда больше. Канцелярия и так непозволительно долго медлила, отыскивая твой след. Твои выходки разозлили ее – по-настоящему разозлили. Они настигли бы тебя. Здесь, в доках Лонг-Джона или в самых глухих уголках Скрэпси – не все ли равно? А после того, как настигли… Едва ли они поступили бы с тобой так, как я. Мы же знаем, что они делают со своей добычей, не так ли? Едва ли они стали бы запирать тебя в стеклянной банке и носить гостинцы. Я думаю… Я думаю, они бы нашли подходящую булавку – чертовски большую булавку – и пришпилили бы тебя к картонке, после чего, надо думать, водворили бы в коллекцию, висящую в кабинете полковника Уизерса. А может, залили бы тебя раскаленным воском, запечатав в бочке. Говорят, в подвалах Канцелярии есть целая кунсткамера, где стоят целые штабеля таких бочек…
Чем ближе подходил Пульче, с трудом переваливаясь с ноги на ногу, тем сильнее Лэйду хотелось поставить саквояж на землю, прямо в пыль, и медленно попятиться к выходу. Теперь, когда из разделяло самое большее пятнадцать футов, распоротая световыми пятнами темнота уже не могла служить достаточно надежным покровом, который мог бы скрыть несообразное и несимметричное тело хозяина дома, которое при ходьбе издавало негромкий шелест – так шелестят в спичечном коробке засохшие насекомые, забытые мальчишкой, невесомые хитиновые тельца, присыпанные серой, как порошок мертвых фей, пыльцой.
Но Лэйд знал, что не сделает этого. Что останется стоять с саквояжем в руке в нарочито расслабленной позе, опершись на трость и усмехаясь по своему обыкновению. Усмешка, должно быть, получалась жалкой – оскал не тигра, но старого больного пса.
- Лучше бы ты дал им меня растерзать, Тигр, - пробормотал Пульче, голос которого скрипел, точно пружины матраца, - Так было бы лучше для нас обоих. Ты даже не представляешь, что такое муки голода. Что это за пытка, на которую ты меня обрек. Я умираю, Тигр. Моя утроба медленно высыхает, и вместе с ней высыхает все то, из чего я состою. Мои мысли, мои надежды, мои воспоминания, мои страхи. Это отвратительное чувство, мой приятель Тигр. Я больше не в силах испытывать чувств, потому что чувства дарованы жизнью, я же не живу, а влачу существование – мертвая мошка, присохшая к стеклу. Нет больше надежд, нет сожалений, злорадства, похоти, грусти. Все осыпалось пылью, все исчезло. Остался только я, мистер Пульче, высохший хозяин стеклянной банки. Я надеюсь, когда
