вопля, вполне справедливо подозревая, что Фимка рехнулся. Но он встал у края, вполоборота к ребятам, которые замерли истуканами. Джин вцепился в гриф облупленного контрабаса, словно в мать родную, Жорка держал палочки у лба, вертикально вверх, что-то нашёптывая, Ник перехватил гитару и поднял руку со скрюченными пальцами вверх. Весь «оркестр» замер с закрытыми глазами.
Что-то было не то. Совсем не то.
Вдруг Ник, словно пловец, опустил руку и заблямкал на бас-струне, разрывая кожу натруженных пальцев. Мрачное, гнусное, густое бульканье гитары ударило в потолок кирхи, такт за тактом, такт за тактом, такт за тактом. Потом, терзая толстенные струны контрабаса, засеменил Джин, потом руки Жорки упали на барабаны, и чёрный, чернющий, липкий ритм ударил в лица собравшихся. Толпа вздрогнула. Ещё ползли вверх брови, выпучивались глаза и дурацкий смешок застревал в растерянных глотках, как Фимка скрутился в узел, и его сакс хрипло загундосил расщеплённым, наглым, диким воплем.
Фимка раздул щёки, побагровел от натуги, его спина выгнулась луком, сакс торчал вверх. Выдавливая остатки воздуха, Фимка опять скрючился, бешено отбивая ритм. Гришка с полуприкрытыми глазами и вываленным языком выбивал дух из барабанов, высоко поднимая палочки и обрушивая их на бубнившую кожу.
Вдруг он вскинул руки вперёд, словно указывая на что-то палочками. Сотня голов немедленно обернулась к двери – а там, не глядя друг на друга, с намеренно отрешёнными лицами – Алёшка и Райка начали свой шаг. Ду-дуду-ду! Ду-дуду-ду! Ду-дуду-ду-у-у-у-у! Пол-оборота внутрь, твист-твист, пол-оборота в сторону, к ошалевшей, испуганной публике, и опять, и опять, медленно, равномерно, словно механизмы, продвигаясь вперёд к эстраде.
И навстречу их шагу, прыгая в лучах прожекторов, неиствовал Фимка. Нет… Это был уже не Фимка. И не Фил. Огромный, красный, раздувшийся диким желанием, восторгом и силой член выплёвывал из блестевшего сакса похотливые, жаркие, бесстыжие вопли! Он любил, он желал, он разрывал, срывал и крушил любые перепонки, плёнки и страхи, поднимал и бросал, сжимал и проникал, брал силой и целовал так, что внутри сжималось всё от холода, жара, огня и нежности. Удар! Вопль! Удар! Член сминал юбки, тряс за плечи, целовал груди, облизывал животы и щекотал меж грудей, кусал соски и требовательно сжимал бёдра, кричал, выл, рычал и визжал – и за ним вслед завизжали девчонки и бросились вслед твистующей Райке.
И шаг! Два-два! И шаг! Два-два! Одним движением, ножки, как челноки, глаза полуприкрыты – и визг! Два шага – и визг! Рёв!
Несколько ребят испуганно толкались у двери, но там стояли три угрюмых «жидёныша» в длинных плащах, недобро улыбаясь. Возникла толкучка. И замерла. На это нельзя было не смотреть. Даже если глаза закрывались – невозможно было не чувствовать этот затягивавший грохот, этот пульсирующий визг, этот хриплый вой самца, кусающего и берущего свою бьющуюся в конвульсиях самку.
– А-а-а! – завизжал Гришка, не в силах сдержаться.
Но его крик утонул в общем шуме. «Жидёныши» напугали и завели всех. Не успев отбояться, не успев очнуться, додумать трусливые мысли, ребята и девчонки закружились в бешеном, дьявольском, конвульсивном твисте – и вслед за Алёшкой и Раей пошли к эстраде, на которой бился в припадке, рычал, визжал, чмокал, заглатывал, всасывал, плевался, брызгал потом рыжий, молодой, быстрый, ловкий член; молодая кровь раздувала жилы, заводила, щекотала и разрывала – и жерло старенького сакса вспарывало любое смущение, любую опасливую мысль, и брало, брало, брало своё…
Рая… Мама моя родная! Видели бы вы Раю в ту минуту! В чёрном платье, чёрное каре, родинка у капризной губы – и хищные восточные глаза, холодные, расчётливые, как у рыси перед броском. И шаг! Два-два! И шаг – два-два! И – на Алёшку – быстрый взгляд. И опять – мимо, мимо!
А когда Алёшка, за три часа до танцев показавший Рае, как выходить и как не смотреть в глаза, пошёл-пошёл отклоняться назад, назад! назад! в «мостик», и всё время его бёдра шли в такт Раиным бёдрам, и Райка, Райка, у которой получалось всё, в секунду забыла обо всём, вошла между ног твистёра, наклонилась над твистующим почти лёжа Алёшкой, так что затылок его почти касался пола, – но только почти! – когда они почти лёжа затвистовали – взвыли уже все.
– А-а-а!!!
И плевать ей было, что будет завтра, что будет через минуту, что будет ночью, потому что тёплая волна залила её бёдра, сдавила живот, стиснула мягкой лапой между ног – и задрожала она в электрическом припадке, полшага назад – и в обратный Алёшке мостик – и твист-твист, твист-твист!
И над голосившей молодёжью, вопя от восторга, летала раскоряченная тень задыхавшегося Фила…
8
– Рая! Раечка! – задыхался Фил. Он спрыгнул с эстрады, обнимал за плечи растерявшуюся, опомнившуюся девчонку, отмахивался длинной рукой, топал ногами и целовал её щёки, забыв, что стесняться надо. – Царица! Откуда ты? Как?
– Класс, да? Класс же?! Ты видел?! Ты видел, как они шли? – рядом прыгали Джин и Гришка, перебивая друг друга в полнейшем восторге.
– Я тебя на улице подожду. Перекурю, – Алёшка шепнул Рае в самое ухо.
Этот шёпот проткнул ей голову и заставил поёжиться, такая искра пробежала по копчику, напрягла бёдра, вжала попу, отдалась в грудь жёсткой радостью.
– Хорошо, Алёша! – Рая шепнула одними губами.
И в этом шуме, крике возбуждённой толпы они понимали друг друга по одному движению губ, прищуру глаз, ритму сбившегося дыхания, по каплям пота на висках, по румянцу на щеках. Рая провела кончиками пальцев по Алёшкиной щеке, мокрой от пота. Потом, к его ужасу, незаметно для всех, замирая от страха и смелости, лизнула кончики пальцев.
Время грохотало над их головами. Случалось! То, чего все боятся, о чем запрещают думать, о чем грезят, о чем ночами бредят. Случилось!
Алёшка развернулся и пошёл к выходу, на ходу отвечая на приветствия друзей, подмигивая знакомцам. Белая рубашка прилипла к мокрой спине; он расстегнул воротничок и расслабил таитянский галстук. Белые волосы потемнели от пота, но кок держался молодцом.
Алёшка был опустошён и выпит до дна. Получилось. И – настаёт. Каждый парень знает, когда настаёт та самая минута.
Когда девушка делает полшага. Вроде бы назад. А на самом деле…
Бледный, весёлый, летящий, он ступил из шумного танцевального зала в бессветную черноту, подошёл направо в нишу, где на гвоздях висела одежда, нашарил свой новенький болоньевый плащ, надел, радуясь защите от сквознячка из раскрытых настежь дверей. С удовольствием мурлыкая что-то неопределённо твистовое, поднял воротник плаща. Нашарил в кармане плаща пачку сигарет, достал спички, прикурил. Козырёк кирхи куполом уходил
