Сгустились сумерки. Из высокой травы поднялся густой рой мушек. Над долиной появилась стая черных птиц; они спускались к земле и взмывали ввысь повзводно, разворачивались, выстраивались в шеренги, рассеивались.
Лес стал гуще, среди дубов теперь встречались сосны и ели.
Ее леса. Вокруг него, везде – ее папоротник, ее чертополох, ее лебеда. На гребне холма Люциуш наткнулся на воронку и торчащий из нее пулемет с заржавевшим, погнутым стволом, вокруг которого обвивался грязный платок. Ряд могильных холмиков с порослью тонких сосен меж ними. Развороченная немецкая каска, кожаная перчатка.
Все вокруг было усыпано старыми использованными гильзами, словно осенними желудями.
Стемнело; ночь Люциуш провел в окопе, в уголке, который давным-давно принял форму свернувшегося спящего человека. Там ничего не было, кроме фляги, наполовину заполненной водой. Сколько она тут стоит, подумал он – и, несмотря на жажду, пить не стал.
Когда он проснулся, шел дождь. Капли стучали по дубовым листьям. Теперь Люциуш шагал быстрее – от голода; пробовать грибы он не решался, на то, чтобы остановиться, содрать с дерева кору и выгрызть внутренний слой, было жалко времени. Все вокруг говорило ему, что цель близка; у памяти был собственный рельеф, собственная топография. Запах леса, ощущение земли под ногами неуловимо переменились. По берегам бурных ручьев теперь поднимались хвощи. Камни приобретали знакомые очертания. Он зашагал еще быстрее. Да – вот тот гребень холма, где Маргарета остановилась вытащить камешек из подошвы. Вот скалистый утес, под которым они однажды укрылись. Еще быстрее, напролом, под хруст веток, которые ломались, пока он прорывался к открытому пространству. А потом, там, где земля пошла под уклон и лес распахнулся, он остановился. Вот оно. Церковь, дома, долина, тонкая пелена тумана, поднимающаяся к тем самым деревьям, – как в его последнюю ночь.
Люциуш некоторое время стоял, почти не веря собственным глазам. Сердце бешено стучало; он впитывал знакомый вид, готовясь к тому, что может вскоре узнать.
Ветер из долины шелестел листвой, и этот звук скрыл шаги за его спиной, когда из леса вышли трое.
С учетом всех обстоятельств, они были весьма обходительны. На голову Люциушу надели пыльный мешок, ткань запихали в рот и закрепили камнем. Сказать он ничего не успел. С него стащили ранец, руки связали. Стандартная процедура Императорской и Королевской армии по перемещению военнопленных, решил он позже, хотя камень во рту – это, пожалуй, местное нововведение. В голове возникли образы пленных с мешками на головах, которые бредут по снегу, подталкиваемые дулами винтовок.
Он ждал, и оно явилось: ощущение холода у основания шеи.
Они повели его вниз по склону холма, в долину, – двое по бокам, один, напоминавший о себе периодическими тычками дула в спину, – сзади. Путь пролегал по грязи, и Люциуш то и дело спотыкался. Время от времени он слышал, как они переговариваются по-русински, но то, что удавалось понять, не особо помогало: утро, капитан, мешок. Он предположил, что это солдаты украинских частей, ушедшие в горы, после того как польские войска вытеснили их из долин. Они уже должны были найти револьвер, горсть монет, карту и, если разбирали по-польски, должны были прочитать письмо генерала. Люциуш Кшелевский, друг Польши. Теперь объяснение, что он доктор, возвращающийся в деревню, покажется совершенно неправдоподобным. Только идиот такому поверит. Если ему вообще дадут открыть рот.
У него скрутило живот, и он на мгновение обеспокоился, что наложит в штаны, как бесчисленные его пациенты; этот негигиеничный факт в учебниках не упоминали. Но позыв отступил; обошлось. Он почувствовал, что кровь прилила к лицу, и чихнул в пыльную темницу своего мешка.
Тропа выровнялась. Они вышли из леса. Сквозь ткань Люциуш смутно различал гряду низких домиков. Теперь он чувствовал солнечное тепло, вдыхал затхлый запах гумна и курятника. Детские голоса, звук еще чьих-то шагов по дороге. Это его немного успокоило. Не станут же они расстреливать его на глазах у детей? Его конвоиры свернули с дороги, немного поднялись по склону, остановились. Скрипнула дверь. Они вошли в темную комнату. Запах стойла, льна, навоза. Его посадили на табуретку. Веревку на шее развязали, камень вынули, но мешок оставили. Из-за камня он прикусил губу и теперь слизывал соленую кровь.
Полузабытое воспоминание – металлическое устройство во рту, язык в крови.
Ему связали ноги.
Теперь они обращались к нему, но он по-прежнему не понимал. Ствол пистолета переместился от шеи к затылку. Люциуш понимал, что должен что-то сказать. Он попытался вспомнить обрывки русинского. Я врач. Работал здесь в войну.
– Поляк? – спросил солдат.
Смотря кого спрашивать, подумал он. По имени да, а по документам нет. Он рискнул:
– Австриец.
Тишина. Шепот. Дверь отворилась, и кто-то вышел.
Теперь он смутно различал обстановку хижины. У двери сидел часовой, на стене над ним висели крестьянские орудия. Люциуш подумал, что их можно использовать для побега, но понимал, что это безумная фантазия. Скорее всего, он и с одним-то охранником вряд ли справился бы, даже без мешка на голове. Голод и жажда давали о себе знать все сильнее. «Вода», – сказал он по-русински, но стражник не отозвался.
Оставленный в одиночестве, с замотанной головой, сидя на неудобной табуретке, он чувствовал пустоту; мысли замедлились, как будто он собирается идти навстречу смерти и встретить ее на полпути. Ему было страшно – очень страшно, но к тому же он очень устал и обнаружил, что думать о предстоящем почти не в силах. Он размышлял, у всех ли это так. Если смерть так близка, ее почти приветствуют, а не боятся. Может, будет проще, подумал он, если его путь на этом и прервется. В этом есть что-то символическое – возле той церкви, где началась его новая жизнь. К этому, значит, его так влекло – к некоему финалу, к освобождению?
Потом Люциуша охватила паника, он почувствовал, как глаза наливаются слезами, живот снова скрутило. Его уже одолевали не фантазии о побеге, а лишь желание упасть, свернуться, чтобы кто-нибудь унес его далеко-далеко – легкого, ничтожного, как скорлупа, как оболочка.
День уже был в разгаре, когда наконец он услышал стук копыт; потом кто-то спешился. Дверь снова открылась. Шаги.
– Так ты, значит, австриец? – Странно, но этот человек говорил по-немецки.
– Да.
– И что ты тут делаешь?
Люциуш поколебался, пытаясь найти правильный ответ, но попытка перехитрить масштаб войны и многообразие ее участников была обречена на провал. Он выбрал правду.
– Я жил здесь во время войны. Здесь был полевой госпиталь. Я работал врачом. Я вернулся, чтобы найти друга.
Молчание. Через ткань мешка ему было видно, как новоприбывший повернулся к охраннику, что-то произнес – вероятно, потребовал документы, потому что раздалось шуршание бумаги. Люциуш сжался, готовый ко всему.
– Кшелевский.
