Снаружи в облаках постепенно проступали горы, освещенные ранней летней зарей.
Люциуш достал из ранца лист, вырванный из имперского атласа, и разложил его на скамейке. Еще в Вене он сосредоточил внимание на дороге, которая петляла у подножий холмов, прежде чем влиться в другую, пересекала Быстрицу и шла в Лемновицы. Но после встречи с ополченцами в поезде он хотел как можно скорее покинуть равнину. Светлые полоски в горах означали, вероятно, дороги, по которым можно проехать верхом. Если они сохранились за пятнадцать лет, прошедших со времени публикации атласа, для пешего путника они тоже сгодятся. Пустынно, да – но он теперь гораздо больше боялся людей, чем волков.
Дорога на юг от станции была широкой, грязь – тяжелой и густой. В полях высокий бурьян теснил кукурузу и подсолнухи. Господи, подумал Люциуш, глядя на зеленый простор, он почти забыл, какая это плодородная земля. На обочине бурно росли лен и зверобой, а сама дорога, вся в подсохших узорах из шинных следов, поросла мятликом. Впереди вставали величественные горы – нависающие, огромные, как наспех опущенный занавес с торжественными парчовыми складками.
Вот он где, стало быть, среди маленьких светлых полосок на отцовской карте, возле слова KARPATEN, расстилавшегося перед ним. Но надо было продвинуться еще на полногтя.
Он шагал быстро, настороженно озираясь, нет ли других путников, – но никого не видел. Спустя час он дошел до развилки, где в грязи, словно занесенные потопом, виднелись следы полевого лагеря – пустые консервные банки, погнутая вилка, прогнивший кусок парусины. Воробьи ссорились в тени ржавеющей полевой печки, где поднималась поросль чернокорня. Дальше виднелись обрывки военной формы, которые шевелил утренний ветерок. Череп, россыпь зубов, клок волос, пара белых, как камень, реберных клеток.
Как у Кадма, подумал Люциуш, припомнив картину над медицинским креслом – земля засеяна драконьими клыками, и из них вырастет племя бойцов.
Еще не было девяти, а трава уже дышала жарой и жизнью. Он снял шинель, свернул и привязал ее к ранцу, закатал рукава, на одном из которых змеился след сопли. На воротник садились бабочки; поначалу он их сгонял, потом великодушно оставил в покое. Через час он наконец увидел людей – двух землепашцев в поле. Они бросили работу и уставились на него, но даже не кивнули. Потом – двое мальчишек, которые вели двух недовольных, перемазанных овец.
Люциуш шел, пока не стало вечереть, останавливаясь, только чтобы перекусить, обходя стороной любое поселение – мало ли как они отнесутся к незнакомцу с наступлением темноты. Вымотавшись, он наконец свернул с дороги и расстелил шинель возле узкого ручья, под покровом ивы.
Квакала лягушка. В покое воспоминания, разогнанные светом дня, начали возвращаться. Запах примятой травы, слабый отзвук сосновой смолы. Грациозные па воробьев, которые охотились за насекомыми, порхая вокруг зонтиков дикой моркови. То, как запеклась грязь на его сапогах. Да – в шелесте ивы он почти мог расслышать смех Маргареты. Ее присутствие было таким явным, что ему приходилось напоминать себе – вряд ли он ее найдет прямо сейчас. Нельзя отдаваться на волю надежд и мечтаний. Если ему повезет, если очень повезет, кто-то из деревенских жителей сможет сказать, что там произошло, или в церкви отыщется какой-нибудь намек. Как стежок, проведенный по широкой ткани возможностей. И тогда он продолжит свой путь.
Он понимал, что может быть по-другому. Может быть, деревня окажется разорена, разрушена, как тысячи других. Развалины церкви, трупы, брошенные разлагаться в кадмейской почве.
Он уставился в ночное небо и напряг все силы, чтобы отогнать эти мысли.
Когда он снова пустился в путь, еще не рассвело.
Рельеф стал холмистым, и Люциуш часто сверялся с картой и компасом, продвигаясь по узкой каменистой тропе. В животе урчало. Стопы ныли в старых армейских сапогах, и, остановившись, чтобы поправить носки, он увидел, что натер обе пятки. Под рубашкой после проведенной в траве ночи краснела россыпь пятен – укусы каких-то насекомых. Лицо обгорело; голова гудела. Он забыл взять шляпу. Он, со своей кожей бледного исландца, взял антикварный револьвер, но забыл шляпу.
Навстречу попался человек; он вел осла, впряженного в телегу, на которой громоздились пожитки и сидели двое детей. У тележных колес не было спиц – их вырезали из цельных деревянных кусков, как на картинке из статьи детской энциклопедии об изобретении колеса. Люциуш вспомнил семейство, на которое натолкнулся с гусаром, конфискованных кроликов. Словно те самые люди скитаются с тех самых пор. Но тут дети были с отцом, а не с матерью, летняя одежда висела лохмотьями, повязанная заскорузлой бечевой.
У него оставалась половина краюхи от хлеба, купленного два дня назад в Богумине. При виде детей он устыдился их голода и протянул хлеб им. Дети глянули на отца, тот кивнул, и они слезли с телеги, схватили остаток краюхи и торопливо зарылись обратно в мешки.
– Куда идем? – спросил их отец на чем-то среднем между польским и словацким после двух неудачных попыток с другими наречиями.
– В Лемновицы.
– А.
– Знаете, где это?
– Да.
– Далеко?
– Ну, откуда вы пришли – оно дальше.
Дети пощипывали хлеб, не сводя с Люциуша глаз.
– А вы один? – спросил отец.
– Да.
Долгая пауза.
– Значит, вам так надо, – сказал он.
Дорога продолжала виться по лугам, между редких рощ. Он допил воду, доел все, что у него было. Поверхность вздымалась круче прежнего, по склону стекала вода. Наплывали дождевые тучи, распахивались над ним и исчезали вдали.
Вскоре Люциуш стал жалеть о своем приступе благотворительности. Ему хотелось есть; речная вода была слишком мутной, чтобы ее пить. Вместо этого он сжимал стебли высокой травы в пучок и высасывал дождевую влагу, как учила Маргарета. На берегах ручьев рос аир – и Люциуш жевал побеги. Видишь, я помню. На меловой почве его подошвы оставляли четкий след.
Вскоре после полудня Люциуш миновал пару разрушенных деревень. Первая в 1904 году, очевидно, была немаленькой – впрочем, названия в имперском атласе она не удостоилась, только небольшой отметки. Во второй обнаружилась синагога, разрушенная, с обугленными стенами. За руинами одного из домов старик в черной шляпе и черном одеянии толкал плуг в огороде; маленький мальчик вел по тропинке дряхлую старуху. Кто это сделал? – хотел спросить Люциуш, но мальчик, увидев его, переполошился и вместе со старухой скрылся среди развалин.
Через некоторое время он прошел через еще один хутор, сожженный дотла. Здесь никого не было, и по обхвату деревьев, проросших сквозь развалины, он предположил, что это случилось еще в первые дни войны.
После этого Люциуш старался в деревни не заходить.
Иногда вдали, меж деревьев, ему чудилось чье-то присутствие; однажды, в уединенной долине, он увидел всадника в каске с плюмажем, с копьем, в сверкающих доспехах. Люциуш сморгнул, думая, не призрак ли это, но всадник никуда не делся – видимо, заблудился в бездне времен.
