заглядывали к нему под кровать?
— Нет. Несколько лет назад, наверное. Это его комната, его мир, я в него не лезу.
Жандарм старался оставаться спокойным.
— Понимаю. Том когда-нибудь в вашем присутствии упоминал о затонувшей деревне, о переселении душ, о реинкарнации?
— НЕТ!
Амандина побледнела еще сильнее, ее лицо было почти прозрачным, еще немного — и она станет невидимой. Но голос ее окреп:
— Почему вы об этом спрашиваете? Где Том?
Леспинас молчал в нерешительности. Проще было бы все ей рассказать, но выдержит ли она удар?
Нектер заговорил раньше, чем лейтенант на что-то решился:
— Послушай, Амандина, у нас проблема с Мадди Либери. Я знаю, что ты несколько раз с ней поспорила. Помнишь, она говорила про совпадения, про сходство между ее сыном и Томом. Если ты не против, давай вернемся к этому...
— Опять эта чушь! — задыхаясь, выкрикнула Амандина. — Жонас ей все объяснил! Все!
— Тогда повтори нам, что он ей объяснил, — терпеливо попросил Нектер. — Жонас, скорее всего, что-то понял, из-за этого и был убит. Понял что-то такое, что и мы должны понять.
Довод подействовал. Амандина стихла.
— Спрашивай, — пробормотала она.
Нектер сосредоточился и заговорил:
— Начнем с первого совпадения. Шорты цвета индиго. Тебе может показаться странным, но именно это меня больше всего занимает. Наверное, дело в том, что здесь нет ничего сверхъестественного. Все остальное — сходство, родимые пятна, общие увлечения, страхи и даже ДНК — можно объяснить только магией, колдовством... Но эти синие шорты? У Эстебана Либери были такие же, это записано в протоколе у полицейского, который расследовал дело. Прости, Амандина, но я не могу поверить, что Том совершенно случайно оказался в таких же шортах полгода назад на том же пляже в тот самый день, когда по нему прогуливалась Мадди Либери.
Казалось, Амандина повторяет заученный ответ:
— Кит — это из-за Жонаса. Кажется, какая-то библейская история.
Нектер встретился глазами с Леспинасом. Ответ Амандины ничего не прояснял, ведь Эстебан носил такие же шорты десять лет назад, когда Жонасу не было и двадцати, а Том еще не родился.
— Так что, это Жонас купил их Тому? — тихо спросил Нектер.
Амандина задумалась.
— Мне кажется, нет... Жонас никогда не покупал ему одежду.
— Кто тогда? Ты?
— Нет, я бы помнила.
— Тогда кто же? — хором спросили Леспинас и Нектер.
Амандина рылась в памяти, одновременно устраиваясь поудобнее среди подушек. Если она соскользнет, если упадет, ее фарфоровое тело разобьется.
— Мне кажется... Савина.
XII Казнь Мертвецкая 72
У меня явно была рассечена бровь, кровь заливала правый глаз, но я не могла ее вытереть.
Я была связана по рукам и по ногам.
Даже закричать не могла, вытолкнуть обжигавшую горло боль, выплюнуть ядовитую желчную пену.
Во рту был кляп.
Я лежала в пустой промерзшей комнате, спиной упираясь в стену из грубо обтесанной лавы. Тюремная камера из вулканических камней, полная противоположность палате с мягкой обивкой, — тюрьма, обдирающая кожу, достаточно кинуться на стенку, чтобы со всем покончить, плоть будет располосована, последние клочки жизни превратятся в лохмотья.
— Мадди, я расскажу вам одну историю. Свою историю. Думаю, вы вполне это заслужили.
Савина Ларош стояла, прислонившись к единственной части стены, обложенной кирпичом. Напротив меня.
Я не хотела слышать ее голос.
Я хотела уловить самый слабый шорох. И самый слабый крик.
Хотела услышать голос Габриэля, если он снова позовет меня.
Мама!
Где Габриэль?
Я хотела услышать голос Тома, если он снова укажет мне путь.
Здесь! Я здесь!
Я кричала молча, вопила в уме, но так оглушительно, что клетки моего мозга превращались в клетки для буйно помешанных.
Где вы?
— Мадди, я расскажу вам свою историю. Заурядную историю пропащей девушки. Избавлю вас от описания детства и отрочества, это позволило бы понять, откуда я взялась и к чему пришла, но вы умны, Мадди, вы сами обо всем догадаетесь, представите себе этот лес, в котором я росла и по которому блуждала. Обье, худший квартал Бордо. Не стану рассказывать, сколько раз я рисковала жизнью, что я предлагала первому встречному в обмен на каплю спиртного, щепотку дури, чуточку любви. Не стану вспоминать ошибки, зависимость и унижения, то, как долго я спускалась в ад... Начну с этого места — со дна отчаяния.
Мне было чуть больше двадцати. Я привязалась к мальчику, непохожему на других, красивому и здоровому. Если коротко — он был серфером, музыкантом и студентом, в Бордо он тосковал, в Биаррице веселился. Пару раз он утешался в моих объятиях между экзаменами. И в других объятиях он тоже утешался, когда сбегал с лекций на пляж в Мирамаре. Там его обнимали более загорелые и менее исколотые руки, чем мои. Я так и не решилась сказать ему, что я от него беременна. Пожалуй, я теперь и имени-то его не вспомню. Да и точно ли ребенок был от него? Это всего лишь одна из возможностей. Но поскольку уверенности у меня не было, лучше было держаться за эту возможность. Остальные в списке возможных отцов того не стоили.
Я родила одна, в байоннской клинике. Клянусь вам, Мадди, я старалась заботиться о ребенке, хотела растить его. Я купила ему мягкую игрушку — слишком большую, пустышки — слишком жесткие, подгузники, которые оказались ему велики. С каждым днем я все отчетливее понимала, что подвергаю своего ребенка опасности. В то время в газетах появилось несколько статей, где рассказывали про ассоциацию «Колыбель Аиста», во Франции в разных местах были установлены около двадцати приемников для младенцев, один из них — на улице Лассегетт в Байонне. Этот ящик давал мне шанс. Ребенку было три месяца, я думала, что без меня ему будет лучше и мне будет лучше без него.
Так я думала...
Не знаю, Мадди, можете ли вы себе представить, что чувствует мать, когда оставляет своего ребенка в ящике, задвигает его и уходит. Можете ли вы представить, до чего голова способна додуматься, когда вам надо себя защитить, выжить и двигаться дальше, не оборачиваясь.
Моя голова думала недолго, я успокоила себя самым простым способом. Когда я уходила с улицы Лассегетт, я обещала себе: я вернусь за тобой, мой маленький. Где бы ты ни был, я тебя найду!
