3) Дождаться письма Исленьева, который, по словам Ховена, располагал ко мне писать.
4) Тогда, невзирая на легкомыслие Исленьева, с ним только объясняться по сему делу, так как он положил ему начало, а с другими лицами сноситься лишь в таком случае, если б они сами вступили по сему предмету со мной в переписку.
5) Брату Михайле, писавшему ко мне под влиянием графа Орлова, отвечать, если можно будет, после письма ожидаемого мной от Исленьева; если же Исленьев ко мне не написал бы, то ограничиться уведомлением об избираемом мною пути свидеться с государем в Воронеже.
6) Наконец, помышлять, в самом деле, о поездке к тому времени в Воронеж, если бы между тем не встретились какие-либо новые обстоятельства, могущие изменить ход сего дела.
Путь сей мне, в самом деле, кажется вернейшим, чтобы не упрекнуть себя, если бы меня заманили в службу единственно для того, чтобы поступить со мной как с А. П. Ермоловым, то есть, чтобы оправдать себя в общем мнении, а на мне выместить то, что я уклонился. Так могут, по крайней мере, поступить царедворцы, коих теперешнее равнодушие ко мне опять обратится в зависть, коль скоро я буду иметь успех в службе и приобрету расположение государя. Сделаю должное, а что за сим последует, в том виновен не буду; и потому искать ничего не расположен и не буду.
7-го числа был у меня проездом с Кавказа в степную Русь бывший начальник 14-й пехотной дивизии 5-го корпуса генерал-лейтенант Ширман с женой своей и адъютантом Соболевским. Мне приятно было видеть сей знак памяти старого сослуживца моего. Занимательно для меня также было слышать известие о состоянии дел на Кавказе. Неудачи продолжаются для нас, и, по-видимому, причиной сему единственно начальники наши.
Так как я не получил письма от Исленьева, то на днях писал к брату Михайле. Описывая только семейные обстоятельства мои, я мимоходом упомянул о намерении моем быть в Воронеже ко времени приезда туда государя.
18-го числа навестил меня Тергукасов со своим семейством; он пробыл у меня вчерашний день, а сегодня уехал. Я рассказал ему все подробности моего дела; он находил, что вежливость требовала, дабы я написал письмо к графу Орлову просто с выражением ему благодарности моей за принимаемое им участие во мне; ибо он несколько раз через братьев и Ховена изъявлял мне оное. Я нашел мнение Тергукасова справедливым и послал ему вчера следующее письмо:
«Милостивый государь граф Алексей Федорович!
Братья уведомили меня об участии, принимаемом вашим сиятельством ко мне. Я не мог быть равнодушным к сим знакам доброжелательства вашего, и для меня лестно было видеть, что вы сохранили ко мне прежнее расположение ваше; оно было свежо в мыслях моих в течение почти совершившихся пяти лет уединенной жизни моей. Новый род занятий, коим я предался, украшался воспоминаниями о прошедшей службе моей, а продолжавшиеся неудачи по хозяйству покрывались до сих пор милостями, коими государь меня во время службы одарил.
Нынешние отзывы ваши в соединении с сохранившим в памяти моей о прошедшем требуют выражения признательности моей. Исполняя сей приятный для меня долг, я остаюсь в надежде, что вы прочтете строки сии, как душевное излияние чувств человека, всегда с удовольствием обращающегося к воспоминаниям о начальствовании и внимании вашем.
С истинным почтением и пр. 19 июля 1842. С. Скорняково».
Так как письмо сие не заключает никакого искательства, то я его отправил охотно и без всякого опасения подвергнуть действия мои чьим-либо осуждениям, а всего более моим собственным.
Вчера же, после отправления письма сего, я узнал через Понсета, что драгунскую дивизию велено стянуть в Курск, где государь будет смотреть весь корпус в сборе. Итак, поездка моя в Воронеж, по-видимому, не состоится; между тем я приступил к перешивке мундиров, которые стали очень узки.
На днях был у меня Николай Матвеевич Муравьев и сказывал мне, что при выезде его из Воронежа он виделся с губернатором, который, отозвав его в сторону, поручил сказать мне, что военный министр, в обратный путь свой с Кавказа через Воронеж, изъявил сожаление свое, что не случилось мне к тому времени быть в Воронеже, чтобы со мной повидаться.
Сейчас получил я от губернатора письмо, коим он уведомляет меня, что государь изменил маршрут свой, не располагает более быть в Воронеже, а проедет через Орел в Курск, а оттуда в Варшаву, почему Ховен и советует мне ехать в Курск, чтобы там представиться государю; но я, не видя никакого повода к сему шагу, не располагаю исполнить совета сего. И в самом деле, я был бы поставлен в затруднение объяснить причину приезда своего в Курск. Обстоятельства не переменились ни в чем, а потому и мне не для чего переменять своих действий.
26-го я праздновал именины жены, старшей дочери и день свадьбы моей. Роща и сад были иллюминованы, была и музыка, все повеселились вдоволь. После обеда приехал к нам брат Андрей. Он привез мне письмо от Михайлы, который уведомляет меня, что письмо мое графу Орлову было показано государю. На словах же он мне передал через Андрея, что государь остался доволен сим письмом и сказал, что он знал меня за честного и благородного человека, но полагал меня мало сведущим по фронту.
Третьего дня был у меня губернатор Ховен, который говорил, что слух носился, будто государь совсем не будет на смотру в Курске, а пошлет туда на место себя Михаила Павловича.
Итак, по-видимому, дело мое о вступлении в службу остановилось. Слухи носятся, что дела на Кавказе в самом дурном положении. Герштейцвейг, которому предлагали место Граббе, отказался, как и многие другие отказываются от занятия там звания сего, имеющего упраздниться, как говорят, вследствие собственной просьбы Граббе, который просит увольнения от своей должности.
Брат Андрей оставался у меня до 18 сентября. Пребывание его было для меня приятно; я давно не видался с ним и принимаю в нем душевное участие, как по бескорыстию, которое он показал при разделе оставшегося после смерти батюшки наследства, так и по неприятному положению, в которое он поставлен на службе; ибо он должен был оставить Синод по неудовольствиям с обер-прокурором графом Протасовым. По собственным словам Андрея, я мог заключить, что неудовольствия сии произошли оттого, что он не нес прямой службы, к которой он никогда не был приготовлен, а занимался единственно своими сочинениями и покровительствованием разным духовным особам вопреки видам светского начальства, овладевшего всем духовным правлением. Сие неминуемо должно было когда-нибудь случиться; ибо праздная по службе жизнь Андрея не могла быть терпима, и хотя он оправдывается сочинениями своими, коим он посвящал все свое время, называя сие полезным и поучительным для соотечественников своих влиянием для поддержания церкви, но сие не могло быть принято в уважение там, где требуется простое исполнение обязанностей от подчиненного. Он должен был заниматься своим делом в свободное от службы время и не заблуждаться называнием службой того, что ему приносило и денежные выгоды, и славу между духовенством, коего он был поборником.
К несчастью Андрея, он мало терпел в жизни, встречал всегда и везде до сих пор снисходительность; а потому, доживши до 36-летнего возраста, не умеет принудить себя ни в чем. В сем отношении он до такой степени избалован, что малейшее обстоятельство, противодействующее его столичным привычкам, выводит его из терпения, чрез что затрудняется и путь в жизни его на каждом шагу. К тому еще одинокая жизнь, которую он век свой проводил, дала ему привычки эгоизма: все должно гнуться пред ним и исполнять желания его, вопреки всему и без внимания к удобству и спокойствию других. Здесь мы старались угождать ему и вместе часто смеялись над его привычкой; он переносил шутки, иногда сердился, но постоянно дружеское обхождение наше с ним оставило в нем приятное впечатление.
