дружка за дружкой токмо по сиротству нашему. Ты хоть и ехидна рыжая, а все одно, как брат мне. Сыскалась бы девка, за которую я б тебя не пожалел, долго бы не раздумывал. А где такую найти? Влаське свезло, а нам, видать, бог не даёт пока.
Проха поморгал, почесал в макушке и кивнул. А Ероха перекрестился и уж боле не брехался в церкви, смотрел благостно на народ. Нет, нет, да и поглядывал на Елену, что мамкой крёстной стояла: похорошела боярыня, силу свою почуяла.
Загляделся и упустил миг, когда поп обряд свершил, поднес ребятенка к иконе святой, а потом и отпустил всех: праздновать, пировать. У церкви толклась Ольга, ждала, когда дитятю отдадут. Счастливая, красивая такая, что Ероха едва не взвыл, да наново не принялся жалиться на долю свою одинокую. Проха сопел рядом, видно, думал о том же. Так и шли оба к богатому Зотовскому подворью понурившись, да за угощаться садились невеселые.
Ерохе не пировалось: стол щедрый, вина дорогие, а радости от них никакой. Опричь люди счастливые, семейные. Детишки бегаются, мордашками сытыми сияют. Помаялся Ерофей малое время, поднялся с лавки, оставил гостей веселых и шумных, да пошел во двор. Там сплюнул зло, и пнул сапогом столбушок крылечный: унял зависть. А уж потом и зашагал со двора по тропке. Куда путь держал и сам не ведал, шёл наугад, продышаться хотел.
Малое время спустя услыхал за собой топот:
– Стой, стой, братка! – Проха нагнал, смахнул шапку богатую с рыжих вихров. – Ежели уж так невмочь, давай расплюемся навек. Я вон хучь в Зотовке останусь, при Терентии буду. А ты в Сомовку иди. Чего ж маяться-то, а? Гладишь, сыщется пава какая. Тебе своя, а мне своя.
Ероха оглядел домки опричь дороги, подивился наново листкам на деревах: с утра-то поменьше были. На небо синее предвечернее полюбовался, помолчал, посопел, а уж потом и ответил:
– Может и прав ты, Проша. Токмо в Сомовку я не пойду. Потеку к воеводе, стану проситься в дружину. А ты уж как хочешь. Но знай, не своей волей уйду. Ближе тебя и Власа нет у меня никого. Да и по Елене Ефимовне скучать стану. Как ни крути, а наша она, сердечная. А что бровь гнет гневливо, так за дело, – вздохнул тяжело и тоже шапку стянул с головы. – Прощаться будем, али как?
– Прям сей миг, что ль? – Проха шмыгнул носом жалостливо. – Ерох, сколь годков вместе, а? Что в беде, что в радости.
Ероха потоптался, а потом и взъярился!
– Прох, а ну всех к бесам! Нет жены, да и пёс с ней! Стало быть, промысел господень таков! Захочет дать, так сам под нос сунет! Не стану я себе сердце надсаживать разлукой! Что лупишься, харя ехидная?! – прокричал, а потом смотрел, как Прохина мордаха расцветает улыбкой, как брови рассупониваются.
– Братка, – бросился обнимать, – мы с тобой еще всем покажем!
– Чего покажем-то? – Ероха смеялся, стучал крепкой рукой по спине друга. – Какие мы с тобой дурни?
– За меня-то не говори, за себя ответ держи, – Проха отлепился и смотрел уж глумливо. – Сам себя дурнем назвал, за язык никто не тянул. Да и спорить не стану, дурень и есть.
– Ну, рыжий, держись! Давно тумаков не получал? – бросился к дружку, уж протянул руку ухватить за рукав, да застыл…
У ворот домка, опричь которого вздумали ругаться, сидела девица, да пригожая такая, кудрявая. Щечки у ней круглявые, глазки голубенькие да вострые. Посмеивалась над парнями, орешки лущила.
Ероха продышался маленько и приосанился, опояску оправил. Приметил, что и Проха грудь колесом выгнул, поглядывал на красавицу. С того Ерофей двинулся поближе к дружку своему заполошному и прошептал:
– Иди отсель, иди немедля. Я первый ее увидал.
– Сам иди. С чегой-то я должон? – и пнул тихонько в бок локтем.
На девку смотрели улыбаясь, красовались обое. Да и она отвечала улыбкой, прыскала в ладошку, вроде как робела. Но глазки так и сияли, будто подмигивали молодцам.
– Здрава будь, славница, – Ероха поклонился урядно. – Чьих будешь?
– И тебе не хворать, – а голос такой чистый, звонкий. – Так десятника Пряхина дочка. Ульяна я.
Проха оттёр плечом дружка и кинулся к девушке:
– Я Прохор Средов, сам десятник у боярина Сомова. Слыхала о таком?
Ероха подлез, да и принялся болтать, будто дергал кто! Девушка-то дюже понравилась: говорливая, улыбчивая, не гордячка и разумница – не пустые гляделки пялила. Промеж всего видел Ерофей, что и Проха глазами засверкал, будто в плечах шире стал.
Ероха смотрел на дружка и Ульянку, думая, что наново все закрутилось. Что опять и он, и Проха на одну девку загляделись и …
– Прошка, пошёл я, слышь? – глянул на девушку-красавицу, вздохнул глубоко, решив отдать другу то, чего ждали обое не один и не два годка, об чем ругались ругательски и печалились. – Долго-то не сиди, простынешь, – и поворотился, зашагал.
Нежданно Ульяна встряла:
– Куда ж ты, Ерофей? Токмо пришел и уже сбегаешь? – встала с лавки, косу принялась теребить.
Ероха глаза распахнул на всю ширь, удивлялся, что отпускать не хочет. А тут Проха:
– Забыл я. Дело есть спешное. Оставайся нето, – шапку нахлабучил на голову сердито и уж двинулся уйти.
Однако далече не утёк. Едва с Ерохой поравнялся, как калитица малая скрипнула, и со двора вышла еще одна Ульянка! Вот тут-то и случилось с Ерофеем помутнение; он уж и поморгал, и головой потряс, а вторая Уля исчезать ну никак не хотела.
– Матерь божья, царица небесная… – прошептал Проха, опять шапку с головы стянул. – Ерошенька, ущипнул бы что ль. В глазах-то рябит.
А две Ульяны возьми, да засмейся! И громко так, весело, аж птахи малые с кустов прыснули!
– Танюша, глянь, никак спужались? Ой, умора!
– Улюшка, твоя правда, спужались. Не инако близных* еще не встречали.
Ероха взглянул на дружка да понял сей миг – свезло! Свезло так, как и представить не мог, уповать не смел! Подумалось, что бог дал больше, чем просил у него. А уж когда Проха шептать начал на ухо, так и навовсе
