здравый смысл все-таки существуют, если поискать где-то на самом верху системы. И через мгновение дети будут с нами. Через мгновение мы будем реабилитированы, вернемся в свой дом на Ивихисвай, на работу.
— Такого плана не существует. Это невозможно себе представить. Я бы знал о нем. И это невозможно в Дании. Но послушайте, Сюзан. Если бы Дания была кораблем? Большим кораблем. И вы бы были на борту, с вашими близнецами. Я видел вас на обложке «Time». Очаровательные дети. И вам бы сказали, что сейчас корабль пойдет ко дну. И в спасательных шлюпках есть место лишь для части пассажиров, что бы вы сделали?
Я молчу. Он встает. Подходит к окну. Смотрит на гавань.
— Постарайтесь представить это себе. Представьте корабль. У вас есть возможность спасти детей. И самих себя. Вы, Лабан, один из самых известных композиторов Дании. Если бы такой список существовал, вы были бы внесены в него. И Сюзан, и дети. Вы могли бы отказаться? У вас было бы право отказаться?
Он не смотрит на нас. Я разговариваю с его греческим профилем.
— Если бы он существовал, этот список? Мы все еще смогли бы в него попасть?
— Даю слово.
Мы замерли на месте, все трое. Он поворачивается к нам.
— Что касается основных проблем общественного устройства, то мы давно руководим нацией глухих. Тот, кто умеет читать, уже давно понял предупреждение.
Он направляется к дверям.
Даже сейчас, когда все потеряно, я чувствую желание прислониться к его патриотической прямоте и авторитету.
— Я сейчас найду хороших людей. Которые будут вас оберегать, пока вы размышляете об этом.
— Дети, — говорю я.
— Мне предстоит небольшая прогулка на воздушном шаре. Когда я вернусь…
Дверь за ним закрывается. Лабан хочет что-то сказать. Я делаю знак, чтобы он молчал.
Я достаю из сумочки ломик. И влажные салфетки. Ящики его стола заперты, я засовываю салфетки между деревом ящика и ломиком и отжимаю язычок замка. В верхнем ящике лежат ключи, фломастеры, скрепки, флэшки, два желтых клинышка, которые подкладывают под дверь, чтобы она не захлопывалась. Во втором — пачка бумаги, конверты, сургуч и печать. В третьем ящике лежит папка. В папке — список. Больше пятидесяти страниц, примерно по сотне имен на каждой. Я кладу список в сумку. Список и два клинышка для дверей.
При помощи ломика и салфетки я снова закрываю ящики.
Министр возвращается. С ним четыре человека, двое остаются за дверью.
Это не обычные люди. Это акулы, которые выбрались на берег, им сшили костюмы, научили ходить прямо и вежливо здороваться. Их движения неспешны. Они отходят в сторону, пропуская нас вперед.
Выходя из комнаты, мы останавливаемся перед Фальк-Хансеном.
— Прогулка на воздушном шаре. Это из старого Дома радио?
Он не отвечает. В этом и нет необходимости. Действует эффект, и я уже перехватила подтверждение из его системы.
— Надеюсь и верю, что когда-нибудь смогу отблагодарить вас за это, — говорю я.
За его плечами сорокалетний политический опыт, он стоял на капитанском мостике даже в самые турбулентные времена. И тем не менее я чувствую его беспокойство.
Мы уходим.
Акулы снуют вокруг нас. Я чувствую напряжение Лабана. Но и его решимость. Он тоже в чрезвычайном режиме. Мы уже больше не люди. Мы — биологические машины, которые заботятся только о выживании своего потомства.
Мы подходим к вращающейся двери, один из мужчин идет передо мной. Я похлопываю его по плечу.
— Дамы вперед.
Он замирает. Даже у акул когда-то была мать, которая все еще находится где-то внутри них, хотя они и стали взрослыми. Именно эта внутренняя мать заставляет его замереть.
Я захожу во вращающееся пространство, Лабан следует прямо за мной. В ту секунду, когда мне в лицо ударяет свежий воздух, я оборачиваюсь, наклоняюсь и ударом ломика вбиваю желтый пластиковый клин под дверь.
Вращающаяся дверь останавливается. Под открывающуюся для инвалидов-колясочников дверь я вбиваю второй клин.
Мы бежим к машине. Лабан садится за руль и дерзко петляет между машинами, словно водитель скорой помощи.
Он заезжает на тротуар перед Домом радио. Здесь много машин, много полиции.
Двое мужчин с гарнитурами встречают гостей, один в форме, другой в костюме, похож на начальника.
Человек в форме подходит к мне. Я чувствую галлюцинаторное смещение различных реальностей. Это молодой красавец-фигурист из казарм Сванемёлле.
— Я не мог спать, — говорит он. — После поцелуя. Я всю ночь парил в десяти сантиметрах над матрасом.
Надо быть поосторожнее с легкими поцелуями. Может, вы и раздаете их направо и налево, как чаевые. Но сердце влюбленного может воспринять один-единственный поцелуй как увертюру к «Ромео и Джульетте».
Несколько полицейских идут к нам, ситуация становится непредсказуемой. Но тут настроение меняется. На первый взгляд едва заметно, но на самом деле вполне отчетливо. Торбьорн Хальк оказывается рядом с нами.
Он более известен, чем Нильс Бор в свое время. Потому что про Бора не писали все время в СМИ. А если бы и писали, ему это было бы все равно. Торбьорн Хальк — знаменитость номер один в области квантовой физики в эпоху информационного общества.
Я беру его под руку и вцепляюсь в него мертвой хваткой. Он пытается освободиться, но у него ничего не получается. Мы идем вперед. Люди расступаются перед нами, дверь открывается, мы оказываемся внутри.
Заходим в лифт. Только сейчас я замечаю, что фигурист тоже с нами. Лифт поднимается. Двери открываются, в метре от меня — Торкиль Хайн.
Вокруг него стоят какие-то мужчины. Не двое или четверо. А десять или двенадцать.
Он нисколько не удивлен.
— Сюзан, вы усложнили мне задачу.
— Нас должны были увезти, — говорю я. — Но кто?
— Я.
Прекрасный голос, как сейчас, так и тогда. Теплый, живой, звучный, объемный.
Хайн делает шаг в сторону. Передо мной стоит отец.
Он снимает шляпу. Кремового цвета. Волосы рыжеватые, и не видно ни одного седого волоска. Ему должно быть около семидесяти, а выглядит он лет на двадцать моложе. Минимум на двадцать.
Он раскрывает мне объятья. И не успеваю я оглянуться, как оказываюсь там, где хочет оказаться каждая маленькая девочка, даже если ей сорок три года. В объятиях отца.
Он отстраняется и смотрит на меня.
— Сюзан! Сюзан!
Он произносит мое имя медленно. Пытаясь перекинуть мостик через тридцать пять лет, связать имя и воспоминание о восьмилетней девочке с тем человеком, который сейчас стоит перед ним.
Авторитет — удивительная вещь. Комната замирает. Несмотря на то, что вокруг нас от сорока до пятидесяти человек, каждый из которых играет свою роль в важном событии, которое уже в
