он сделал?
— Через посредника, говорит, заказывал. Телефон посредника дал. — Покровский вытащил бумажку, прочел. — Пендерецкий Вацлав Станиславович.
Подумал, что Жунев сейчас что-нибудь язвительное выдаст про поляков. В прошлом году, когда по телевизору напропалую танцевали краковяк, Жунев постоянно Тараса Бульбу поминал. Но нет.
— Известная личность, — сказал Жунев и поднял стакан. — Антиквар с Арбата.
— А! Известная? Что-то прошло мимо меня…
— Дубу дал на той неделе.
— Да что ты!
— Костью за ужином подавился.
Покровский почесал нос.
— Слушай, ну это странно. Известный антиквар, рыло наверняка пухлое, со всеми наверняка знаком.
— Из ЦК к нему приходили, — подтвердил Жунев. — За мебелями.
— Я и говорю! А умер от кости в горло, подозрительно!
— У всех такие же подозрения. Лубянка даже проверяла. Пришли к выводу, что все чисто.
— Можно академику анонимно позвонить будто бы по просьбе этого Пендерецкого, послушать реакцию. Вправду не знает, что антиквар умер, или прикидывается.
— Нужно ли? — спросил Жунев. — Признался же он, что иконку-то подменил. Это главное. То есть, по-твоему, как оно все было? Старушка старушке подарила поддельную икону, думая, что она настоящая. Боксер об этом как-то пронюхал. Мог видеть в комнате Кроевской, когда трубу прорвало. Но вряд ли он понял, что это пятнадцатый век.
— Тем более что это не пятнадцатый, — согласился Покровский. — Но как-то решил, что вещь ценная.
— Почему активизировался только сейчас?
— Получается, он знал, что у соседки есть какая-то икона, — Покровский говорил медленно, будто думал вслух, хотя, конечно, уже неоднократно прогонял через себя эту логическую цепочку. — Некоторое время назад получил дополнительное подтверждение о ее ценности…
— В гостях у генерала! — воскликнул Жунев.
— Да. Зашел разговор о коллекции, у Бадаева щелкнуло. Он же тугодум.
— У тебя, Покровский, теория, что он молотьбу по старушкам устроил такую замороченную, что Альберт Эйнштейн не додумался бы при всем своем нюхе.
Жунев показал рукой большой нос.
— Это часто сочетается, — не согласился Покровский. — Тугодумие и хитрожопость.
Получается, в гостях у генерала Бадаеву подтвердили, генерал и подтвердил, ценность икон Прохора Чернецова. Но как с Прохором Чернецовым соединилась в бадаевской голове икона Варвары Сергеевны? Пока неясно.
Новости из ЦСКА. Семшов-Сенцов нашел свидетеля, который видел, как Бадаев пятого июня вышел из кабинета Голикова сам не свой, имея в руках завернутый в «Советский спорт» прямоугольный предмет. Выглядел нездоровым, на вопросы не отвечал, не крутился вечером с деловитым видом за кулисами по ходу просмотра новых гимнасток, хотя обычно этого мероприятия не пропускал. Плохое настроение Бадаева в этот и следующие дни уже зафиксировано в деле, а новая информация проливает свет на то, когда именно настроение испортилось. И, возможно, почему испортилось.
— С иконой вышел? Давал Голикову, а тот вернул ему назад? Зачем давал, зачем вернул?
— Мог Голиков быть заказчиком? — спросил Жунев.
Включил и выключил вентилятор.
— Заказчиком всей истории? Сомневаюсь. У Голикова сегодня Канада, завтра Швеция, икры полный холодильник, что ему на убийство идти. Скорее так получается, что Бадаев по своей инициативе завладел иконой.
По этой логике выходит, что икона сейчас у Бадаева, если, конечно, именно она была в «Советском спорте». Пора просить ордер на обыск? Или побродить еще вокруг?
— Давай я поговорю с Голиковым, — предложил Покровский.
— Нет. Ляпнешь что-нибудь слишком веселенькое. Я сам поговорю.
— Ничего я не ляпну!
— Я поговорю, сказал, — нахмурился Жунев. — Нужно чтобы человек был посолиднее, званием повыше. Максимальное уважение проявить.
«Званием повыше». Майором Жунев стал прошлой осенью, а туда же.
Стук в дверь. Настя Кох. Удивились — время-то уже… спать пора.
— Я следы от галоши нашла во дворе у циркачей. Похожие, как от той галоши. Вроде подходящий размер. Я замерила линейкой.
— Где след? — нахмурился Жунев.
Покровский тоже нахмурился. Первая мысль, конечно, мало ли по Москве следов от галош, и вторая мысль такая же, что вряд ли это наш след, и третья мысль все та же, что на каждую галошу не начихаешься.
— На объявлении, на доске объявлений.
— На доске объявлений?
Представился маленький мультипликационный Бадаев, врывающийся в цирковой двор: подпрыгивает, как каратист, и бьет ступней в галоше по доске объявлений.
— Объявление о собрании кооператива на ватмане. У них же там кооператив циркачей…
— Ну!
— Вот, а на объявлении след.
11 июня, среда
Маховский, заместитель директора Музея авиации и космонавтики по научной работе, физически в себя в больнице пришел, но морально не оклемался. Был уверен, что вот-вот умрет, потребовал священника для решающей исповеди. По мнению врачей, никуда он не умрет еще может и полвека, просто паникер, но глупо ведь не воспользоваться ситуацией.
Покровский спросил врача, часто ли умирающие взыскуют исповеди. Встречаются, оказывается, такие оригиналы, что даже перед смертью продолжают верить в бога. На подобные просьбы внимания стараются не обращать. Но за Маховским наблюдение, в больнице сидел милиционер, оперативно сигнализировал. Решили пойти Маховскому навстречу.
— Темные средневековые предрассудки на службе социалистическому правопорядку! — так сформулировал Покровский.
Он предлагал нарядить попом Гогу Пирамидина, комплекция солидная, но тот сказал, что может не выдержать и загогоготать. И тут же так убедительно загогоготал, что кандидатура его сама отвалилась.
Пришлось Покровскому брать на себя кощунственную роль. Рясу и здоровенный картонный, выкрашенный в золото крест быстро притащил откуда-то Иван Сергеевич. Ряса огромная, на пять размеров больше, священнослужители зачастую люди изрядные — но Маховский все равно лежит в койке, не заметит. Покровский критически оглядел себя в зеркало. Для полноты картины привязали черную бороду.
— Сама Живоначальная Троица от настоящего не отличит, — одобрил Гога Пирамидин.
— Лоб недостаточно толоконный, — сказал Покровский.
— Это можно поправить, — Гога Пирамидин вознес для щелчка десницу.
— По зеркалу щелбани, — сказал Покровский. — Спорим, не разобьешь.
Проверять не стали.
Больной импровизированному священнообязанному обрадовался, попробовал сесть в постели, трясясь от бодрящего сочетания страха и решимости. Но сразу лег обратно.
— Как вас величать, отче?
— Отец Пигидий.
— Я слышал о вас!
— Возможно, сын мой, возможно…
Было ли Покровскому стыдно?
Пользоваться слабостями верующего человека — стыдно, конечно. Но это рассуждение вообще, в безвоздушном пространстве.
За конкретного Маховского Покровского совесть если и угрызала, то невсерьез. Покровский чувствовал в эскападе Маховского что-то клоунское, взбдык безвольного человека, который отчаянно отдается ненароком заскочившей в голову ерунде. Позже выяснилось, что Покровский прав, что Маховский и крещен-то не был, пытался сам себя обмануть, признаться в преступлении через потайной ход. А не признаться ему было страшно, потому что когда сами раскопают, то больнее накажут.
Маховский каялся энергично, перескакивая с пятое на десятое. Большое впечатление произвел на Покровского пункт о поездке Маховского в туристическую поездку в ЧССР два года
