теле неясную боль, зуд, корежила, душила, заставляла заходиться в хриплом тяжелом кашле. Черно было в глазах. Вспыхивали в этой тугой черноте электрические свечушки, пронзали пространство острыми своими жалами, гасли на краткий миг, чтобы вспыхнуть, вызолотиться снова, острекать зрачки болью.
Вот Декхан, похоже, застонал, но стона не слышно в водяном грохоте, заскреб бедняга сапогами по гальке, повозил перед собою слабой рукой, ощупывая, что там в воздухе есть, наткнулся на тепло, исходящее от костерка, открыл глаза. Глаза Декхановы были виноватыми, маленькими, какими-то ужавшимися от боли и недавнего страха.
Мы с Саней, пошатываясь, поднялись на свои двои, подтащили Декхана к огню. Старик, привстав на четвереньки, вцепился руками в воротник его халата, попробовал стянуть с Декхана мокрую одежду, но тот покрутил отрицательно головой: не надо.
А старик, он был настырным, содрал-таки халат с Декхана, набросил одежду на горящую арчу. Из-под халата пополз во все стороны пахучий, едко щиплющий ноздри сырой дым. Что он делает, этот старик, халат же сгорит сейчас! Или, как мы говорили в детстве, одна лишь дырка от бублика останется… Проводник выждал еще немного, сдернул Декханово одеяние с костра. Полы халата густо парили. Пар был белым, паровозным. Но ни дырок, ни подпалин на халате не было.
Декхан скорчился от холода в мокрой рубахе, пришел в себя окончательно. Старик тем временем сделал резкий жест рукой, приказывая Декхану снимать рубашку. И не только ее, штаны тоже. Стуча зубами, с шеей и руками, покрытыми сизыми птичьими пупырышками, Декхан стянул с себя рубаху, стянул сапоги, снял штаны, остался в кальсонах и носках. Сжался комком у костра. Саня достал из своего бездонного репортерского кофра полотенце, мы начали растирать им Декхана.
Старик остановил на нас свой полуслепой взор, кивнул одобрительно.
Потом мы добыли еще арчи, подкинули в огонь. От пламени костра даже горы менее мрачными сделались, появилась в них некая слабая теплота, что так нужна бывает любому живому существу, и чем больше этой теплоты — тем лучше…
Минут сорок мы еще, наверное, возились подле Декхана, обихаживая его, приводя в порядок. Халат и белье высушили, обрядили путешественника заново, на ноги поставили. Руки в кровь себе сбили, обдирая растительность с каменных пупырей, добывая пищу костру, вырывая арчу с корнем. Арча, сильное дерево, сдаваться не хочет, держится прочно, оплетает камни мертво. Если где щель какая попадается, то засовывает корни туда, начинает камень железными «руками» своими разламывать, на куски членить, стараясь добраться до живой мягкой земли. Вот какая сила у неказистого горного дерева. И больно, до слез больно трогать арчу, лишать ее этой силы, обрывать непростую, полную муки жизнь дерева. Да делать нечего, выхода другого нет — не найти нам иного топлива поблизости.
Проводник наш, отойдя от костерка, минут пять задумчиво глядел в темную пенистую воду — похоже, решал аксакал, тут нам переправляться или, уж коли не повезло один раз, уходить на другое место, искать новый брод? Потом прошел к лошадям и, просунув одну ногу в стремя, попрыгал на другой, будто воробей на морозном снегу, забрался в седло. Неужели мы сейчас поедем дальше? Ведь костер еще не прогорел. Томир-Адам остановил взгляд своих незрячих, странно-белесых глаз на Декхане. Тот даже сгорбился под этим немигающим взором, на шее у него тугим орешком заходил маленький аккуратный кадык. Старик резко загреб рукою воздух, подзывая Декхана к себе, а когда тот подошел, приказал садиться на лошадь. Декхан замахал, заметелил руками, отказываясь переправляться и вообще отказываясь двигаться дальше, и тогда старик, жестко усмехнувшись, отвердел лицом и неожиданно коротко, без размаха, огрел Декхана камчой.
Удар был сильным. Сделан по-настоящему, не для острастки. Декхан даже подпрыгнул от боли, сморщился мучительно, втянул голову в халат и тут же заработал второй удар. Старик был неумолимо жесток, он выкрикнул что-то неслышно — голос был съеден грохотом воды, — занес камчу для нового удара. Декхан проворно отскочил в сторону, потом ссутулился и покорно побрел к лошади.
Ни я, ни Саня Литвинцев не вмешивались в происходящее. Может, напрасно? Впрочем, вряд ли бы что это дало. Неприятно, конечно, когда при тебе бьют человека, но, увы, что делать, коли свершается это не на московской многолюдной улице, а в мрачных холодных горах, где вершится своя жизнь, существуют свои законы.
У Сани недобро обузилось лицо — Саня переживал то же самое, что и я, и так же, как и я, понимал, что в происходящее вмешиваться нельзя…
Когда Декхан вскарабкался в седло и разогнулся в нем, примеряясь к поводьям, лицо его было мокрым. Непонятно только, отчего мокрым — то ли от слез, то ли от пота.
Проводник подозвал его к себе, сделав широкий мах рукою, крылось на этот раз в его жесте что-то милостивое, доброе. Декхан послушно шевельнул поводьями, подъехал к Томир-Адаму.
Привычным движением старик задрал голову его лошади, Декхан сделал то же самое со стариковым иноходцем, Томир-Адам высвободил одну руку и с силой хлестнул коней камчой. Лошади от хлестка камчи задрали хвосты, нервно заметелили ногами. Вошли в воду.
И в ту же минуту будто горы здешние сдвинулись — течение было стремительным, казалось, будто люди вместе с лошадьми с самолетной скоростью несутся встречь потоку, от этого слепяще быстрого движения горы ведет в сторону, кружится голова, грохот реки перекрывает грохот обрушивающихся камней, что тяжело катятся вниз вместе с водой. Но нет, ничего этого не происходило, горы хоть и кренились, грозя опрокинуться, ничего с них не срывалось, шапки не падали, камни не летели, все оставалось на своих местах.
Саня Литвинцев, перебарывая звон в ушах, жалость, знобкое ощущение опасности, что покрепче веревок скручивает руки-ноги, делает их непослушными, достал из кофра бельмастый аппарат, содрал с его здоровенного, оконтуренного черными насадками зрака крышку-бельмо, навел фотоаппарат на речку с людьми, на поток, притиснул пальцами к корпусу кнопку автоматического спуска. Главным для Сани сейчас была работа. Работа и больше ничего. Он даже про то, что нам сейчас предстояло переправляться, — вдвоем, без проводника, — забыл…
Лошади вынесли Декхана со стариком на противоположный берег, остановились, трудно поводя боками, опустив головы. Они будто бы принюхивались к земле, как собаки, слушали голоса камней, льда, снега, нечто такое, что никому, кроме них, не было слышно.
Наступил наш черед идти в воду. Отчего-то накатилась обида, почему старик бросил нас? Декхана избрал. Ведь Декхан хоть, случается, и пасует перед опасностью, но все же с горами здешними знаком больше, чем мы. Родился тут, вырос. Как бы там ни было, подобные переправы ему
