Нахлынуло все сразу, какой-то единой картинкой и вдруг подумалось… что мне жаль… что Свешникова уже расстреляли! А то бы я вызвался это сделать сам! Нет, я не убийца, хотя, как солдату и приходилось участвовать в боях и убивать. Но это — другое! А такая мразь заслуживает, что бы ее убивали… и убивали, и еще много раз подряд!
Майор сидел молча и ждал, пока я осознаю сказанное. Но когда пауза затянулась, он напомнил:
— Ваш час, Николай Алексеевич, на исходе, ничего более не хотите сказать или спросить?
Нет, конечно, свои умозаключения по поводу соцгорода я ему излагать не стал, но другую промелькнувшую догадку выложил:
— Младший Свешников был шпионом и диверсантом… но, похоже, к этому делу он пришел через отца. Ваши люди забрали записку, и значит, вы тоже знаете об этом…
Сергей Семенович кивнул:
— Да, знаем, и эта нить вывела на целую группу белоэмигрантов, которая работает сейчас в Германии… этим, на сегодняшний день, занимается уже Москва. Но руки сейчас связаны у нас всех, — он как-то досадливо крякнул и припечатал к столу рукой, — Война! Но мы достанем этих гадов! — потом посмотрел на меня серьезно и добавил: — И это тоже ваша заслуга, что нашли эту нить. И данное обстоятельство так же учитывалось при оказании вам доверия. Но помните, Николай Алексеевич, вы дали подписку, так что, ни слова, ни полслова, даже отцу, хотя он старый и проверенный член партии, и уж тем более, ни намека семье брата!
Я на это только горько усмехнулся:
— Им хватает и того, что уже знают…
— Вот и хорошо, что вы это понимаете, — кивнул майор, — давайте, я вас провожу. Время закончилось.
Выйдя из Управления, я поплелся по улице, толком не видя куда. И оказался здесь, возле дома проклятого мною рода Свешниковых.
Да, мне, члену партии, офицеру милиции, в недавнем прошлом командиру Красной Армии, негоже такие вещи говорить, а верить уж и вовсе недозволительно. Но именно сегодня и сейчас, мне как никогда захотелось, чтоб ЭТО что-то значило… а главное — что-то могло…
Я поднял голову, почти на уровне меня, стоящего на высокой набережной, висели тучи — тяжелые, клубящиеся, давящие реку и нижний город под собой, все еще такие созвучные моему настроению, что я даже залюбовался ими.
Но вот дождя не было. А мне так хотелось, чтоб он пошел, холодный, колкий — осенний… я б снял фуражку, а потом подставил под его моросящие струи и голову, и лицо. Что б вымыл он из меня весь осадок минувшей встречи, многие моменты недавнего прошлого, и ненависть, что я испытывал к хозяевам дома за своей спиной. Потому, как понимал, что в чувствах таких жить невозможно — они поглотят и меня, и отдачей ударят по близким.
А мне и говорить-то ничего нельзя… а вот к маме, которая извелась вся из-за Пашки, идти придется прямо сейчас. А завтра и в слободу ехать, где тоже измотанная переживаниями Алина, более крепкая, но привыкшая принимать все близко к сердцу Марфуша, и дети, которым вообще нельзя что-то плохое в себе показать.
Я встряхнулся и попытался настроиться на нечто позитивное. Вспомнились прошедшие месяцы. Ведь в них, предшествующих сегодняшней встряске, хорошего уже было не мало. И пусть это мелочи, просто складывающиеся в повседневность, но вспомнить все же, было что.
Единственное, что выбивается из этого «хорошего», это смерть батюшки Симеона. Нет, близким человеком он мне не был, и даже хорошим знакомым, так и не стал, но вот его вера в несуществующие идеалы, упорное отстаивание того, на чем стояла его жизнь, и даже его оговорки, которые случались вполне при трезвом сознании, как я знал, заставляли меня питать к батюшке глубокое уважение. Он ушел тихо, во сне, всего через три недели, как провел ночь в подвале отделения, прощаясь со святынями Вознесенской церкви. Наверное, это его и подкосило, потому как потух он свечой — постепенно, но неотвратимо слабея. Как я узнал уже позже, ему шел сто третий год…
Но вот редкое мое общение с Аленой Агаповной приносило только хорошее настроение. Все-таки светлый она человек, несмотря на все ее пристрастие к иконам и Анастасиевской воде. Кстати, я сделал ей подарок, от которого она даже прослезилась. А мне, не ожидавшему такого, пришлось еще и капелек успокоительных ей капать, и водичку подавать.
Подарком же была икона, из тех, что вывозили из отдела в область. Капитан, который руководил погрузкой, увидев эту небольшую, чуть менее тетрадного листа, дощечку, не обрамленную даже в оклад, пренебрежительно ее откинул.
— Выбросите это или лучше сожгите, — ответил он мне, когда я спросил, что с ней делать.
Я, конечно, не выбросил ее и не сжег, а решил сделать приятное Алене Агаповне, все ж, то сено, которое я добыл, казалось мне за возврат моей жизни не вполне достаточной благодарностью. И уж точно я не ожидал, что введу старушку в такое волнение. Оказалось, что эта, на вид недорогая, потемневшая почти до не распознаваемости, икона была чуть ли не единственным на данный момент запечатленным ликом блаженной Анастасии. Инокиня-то была местной святой и рисовали ее во все времена не часто.
И этот ли факт спасения такой редкости, или невероятная радость в связи с ее обретением Алены Агаповны, или что-то еще, но потом долго после это события при воспоминании о нем, меня охватывало ощущение какого-то света изнутри и радости, совершенно беспричинной. Когда я рассказал об этом травнице, то она назвала мое ощущение благодатью, снисходящей на меня. Уж, не знаю… если бы не божественная подоплека этого понятия, то я б его наверное даже принял, потому как сам какого-то определения, даже близко подходящего к тем испытываемым переживаниям, подобрать не мог.
Так, что хорошего еще произошло в моей жизни?
А, к нам в дом переехала Анна Семеновна, и мои женщины перестали за нее переживать, и рвать к ней, чтоб проведать. С прибытием ее в доме вообще стало спокойней. Было кому за Маняшей присмотреть, а Алина с Марфушей могли, не дергаясь лишний раз, работать.
Что еще?
Племяшка моя в школу пошла, да и по ночам больше не плачет. А Мишка, на радость матери с теткой, кажется, до дедовских сапог дорос и есть надежда, что на этом остановится. Да он и сам доволен, потому, как обрубленные малые ботинки, тоже конечно обувь, но целые-то сапоги всяко поудобней будут. Вот только те, которые на мой талон ему летом купили, тоже стали малы и их теперь придется продавать.
Ну, а пять банок сгущенки, что вошли в наградной паек, выданный всем сотрудникам нашего отделения, сделали счастье детей… и наше, взрослое, смотрящее на них… и вовсе беспредельным.
Да, это все мелочи, но такие важные и нужные по жизни, что вспоминая о них, забываешь о плохом.
А тут и дождь, так ожидаемый мною, пошел. Именно такой, о каком и мечталось — холодны, колкий, вымывающий злость. Сняв фуражку, поднял голову и ощутил ледяные капли на своем лице, постоял минуту, подышал его влагой и действительно понял, что меня отпускает.
Потом вернул головной убор на место, поднял воротник и поспешил на остановку трамвая. Вечер по такой дождливой осени наступал быстро, а мне еще следует до темна добраться в нижний город.
