Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
В ноябре 1942 года проводился новый «Актион» по переселению обитателей Пшемысленского гетто. К тому времени Зигмунт лишился разрешения на работу и скрывался с еще несколькими людьми на чердаке одного из зданий гетто. Как-то им удалось выжить до конца «Актиона». Я никогда не выясняла это у Зигмунта, но, кажется, именно тогда он оставил дневник Рении другу, который находился за пределами гетто.
После окончательной ликвидации гетто в сентябре 1943 года Зигмунта отправили в трудовой лагерь в Шебне около Ясло, а оттуда – двумя месяцами позже – в Аушвиц. В октябре 1944 года он был переведен в лагерь Заксенхаузен и работал на авиационном заводе по выпуску бомбардировщиков «Хайнкель» в Ораниенбурге. В декабре 1944 года его отправили в лагерь Ландсберг в Баварии. В январе 1945 года он заболел тифом и сумел выжить только благодаря помощи доктора и литовской девушки, работавшей на кухне. Если вы можете в это поверить, этим доктором был Йозеф Менгеле, тот самый врач концлагеря, который известен тем, что проводил жуткие эксперименты над еврейскими узниками.
Тридцатого апреля 1945 года лагерь был освобожден, и Зигмунт, наконец, получил свободу. Он встретил свою жену Женю – в Америке ее звали Джин – в лагере для перемещенных лиц и той же осенью начал изучать медицину в Гейдельбергском университете. Окончив его в 1949 году, он уехал в Соединенные Штаты, где в начале 1950-х отыскал следы мамы и решил ее навестить.
Учеба в колледже была для меня связана с большими трудностями. У нас не было денег, мы жили на пятом этаже дома без лифта на Третьей авеню, где плата за квартиру была всего пятьдесят пять долларов в месяц, а поезд надземной железной дороги ходил под окнами каждый божий день. В свободное от учебы время я работала официанткой и очень уставала. Мама тоже уставала. Это на нее было не похоже, но однажды она мне даже сказала: «Зачем тебе учиться? Тебе замуж выходить».
«Нет, – ответила я. – Мне нужен диплом».
Я его получила в 1955 году, по специализации «немецкий язык», второй язык – русский. Я была так счастлива. Наконец-то я это сделала.
Однажды, перед самым выпуском, меня вызвал в администрацию университета какой-то человек, которого я раньше никогда не видела. Когда я села напротив него, он предложил мне работу.
«Какого рода работа?» – спросила я.
«Ну, – сказал он, – это работа, где вы не сможете никому говорить, чем занимаетесь».
Это было ЦРУ. Я им была нужна, потому что могла свободно говорить и писать по-русски и по-немецки. Правда, мне не надо было и секундного размышления.
«Спасибо, – сказала я ему, – но я не могу согласиться. Всю свою жизнь я прожила тайно. Больше не хочу».
Знаете, отказаться от тайной жизни трудно, если она так долго тебя защищала. Мы с мамой до сих пор никому не говорили, кто мы. Даже выйдя второй раз замуж в начале 1960-х годов, мама никогда не рассказывала Клайду, своему второму мужу, о своем прошлом. Я не говорила, откуда мы приехали, друзьям в Колумбийском университете, где я осталась, чтобы получить степень магистра по детской психологии. Я заставила себя забыть фильмы, в которых снималась, и не видела их до 2014 года, когда Томаш Магерский, польский режиссер, исследовавший нашу с Ренией историю, нашел их в каких-то архивах и показал мне. В начальной школе, где я с 1963 года преподавала немецкий и русский, я никому не говорила, что когда-то была польской Ширли Темпл. Я смеялась, когда мои ученики звали меня «мисс Ниска», потому что не могли выговорить Лещинска.
Однажды в 1964 году, после того как я оставила преподавательскую работу в гимназии Ньютаун в Квинсе и устроилась учителем шестых классов в Стейтон-Айленде, меня пригласили на вечеринку Объединенной федерации учителей – учительского профсоюза. Вечеринка проходила в большом доме моей подруги в Квинсе, а у нее в гостиной было пианино. Я лет тридцать не выступала на публике, но я все еще была артистичной, так что решила сесть за пианино и начала играть и петь песни из своего польского и русского репертуара. Когда я закончила одну из них, ко мне подошел красивый мужчина на несколько лет младше меня. Это был Джордж Беллак, учитель из Ньютауна, который мне всегда очень нравился. Он родился в Вене, так что мы разговаривали по-немецки. Я всегда считала его просто приятелем.
«Ты очень хорошо играешь, – сказал он, потом улыбнулся. – Ты как отсюда поедешь домой?»
Мы проговорили всю ночь и попали в метро в два часа ночи. Когда вышли, Джордж проводил меня до дома. Так начался наш роман.
Потом все произошло так быстро. Мы поженились в июне 1965 года в будний день, когда оба были выходные, – расписались в муниципалитете. Помню, рассмеялись, когда сотрудник, заикаясь, пытался произнести мою фамилию: «Л… Л… Л… ш-ш… ка», а отпраздновали событие в русской чайной. Через несколько месяцев я была беременна нашим сыном Эндрю.
Я долго не рассказывала мужу, кто я. Даже несмотря на то, что у Джорджа было со мной много общего – он еврей, хотя его семья бежала из Австрии в 1939 году, – я не была уверена, что смогу вынести всю боль рассказа о своем прошлом. И я не была уверена, что он воспримет мой рассказ. Война кончилась, и я не хотела о ней думать. Я годы потратила, стараясь забыть, что я маленькая девочка, которой удалось живой выбраться из Польши, а моей сестре – нет.
Поэтому, когда мама умерла от рака 23 ноября 1969 года – всего за несколько месяцев до рождения моей дочки Александры Ренаты, – я поместила дневник Рении в сейфовую ячейку банка «Чейз» в Манхэттене. «Прошлое – это прошлое», – всегда говорил мой дядя Морис, и я так и относилась к прошлому.
Только когда дети начали задавать вопросы, я рассказала Эндрю и Александре правду.
Я им сказала: «Я еврейка, и пора рассказать вам мою историю. Думаю, вы к этому готовы».
Прошлое до сих пор заставляет биться мое сердце и чувствовать боль внутри, а чтение дневника Рении вызывает приступы паники. Джордж, Эндрю, Александра и я побывали в Польше в начале 2000-х, я была там впервые после побега – и не смогла добраться до Пшемысля, как и до старого поместья нашей семьи на Днестре. Я видела Мацека, когда вернулась, рассказала ему о поездке и упомянула, что все еще волнуюсь и мне трудно дышать. Он внимательно посмотрел на меня, потом покачал головой. «Если бы я знал, что ты собираешься ехать, я бы тебя остановил».
Не могу представить, какую боль испытала моя сестра в последние минуты перед нашим расставанием: Рения понимала, что я, если повезет, начну новую жизнь, а она остается со своей судьбой. Я не могла для себя объяснить, почему мне позволено жить, и поэтому так долго пыталась не думать об этом.
Зигмунт, а он умер 1 апреля 1992 года, научился разбираться с прошлым иначе. Оставив успешную педиатрическую практику на Лонг-Айленде, он обустроил в подвале своего дома место для дневника Рении. Сделал фотокопии всех семисот страниц и аккуратно сложил их, для него это было самой большой ценностью. Каждые несколько дней или ночей он спускался в подвал и читал дневник около висевшей на стене фотографии Рении. Его сын Митчелл говорил, что время, проведенное там, было для Зигмунта сродни духовному опыту, как если бы Рения была его музой.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 84
