— Ни фига себе, — сказал я, когда Ксения Иосифовна закончила читать записку. — Поехали знакомиться. «Сибирь и Аляска — два берега».
Меня признали. Не мужчины в прожженных сигаретами костюмах, не женщины в трагических чулках, не толпа литературных лакеев, а — «одинокий ястреб». Меня это не пронзало, не кружило голову. Меня это грело. Я даже не догадывался, что настолько нуждался в этом. Не понимал, насколько был одинок. Что делать с этим письмом, не знал. Бегать с ним по редакциям не собирался. Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон.
— Они тебя затопчут, — мудро сказала Ксения Иосифовна. — Ты и раньше заслуживал смерти в помойной яме. Теперь пристрелят из-за угла или задушат в объятьях. По крайней мере, будут плеваться за твоей спиной. Твое положение усугубляется.
— Фридман с Бродским знаком не был. Никакого кумовства.
— Это никого не интересует.
— Ксюша, ну я тоже могу что-то придумать. Вежливость, деликатность, предупредительность. Правда на нашей стороне.
— Нет в поэзии никакой правды и справедливости, — сказала Ксения и предложила открыть шампанское в честь хорошей вести.
Лев Шестов в гастрономическом отделе
В дальнейшем я отправлял стихи Бродскому по почте. Послал два стишка: про Лафатера и Венецию. В телефонном разговоре тот сказал, что стихи слишком сентиментальны, потому что я никогда не бывал в Европе. Разубеждать его я не стал. Стихи действительно были чувствительны, но с физиками я побывал и во Франции, и в Германии, и в Италии был — с автомобильной прогулкой по стране. В 90-м слетал в США, останавливаясь у Кунхардта на Лонг-Айленде. Он обретался в Ллойд-Харборе, на заливе. Гордился, что соседствует с Билли Джоэлом, и, проезжая мимо, всегда восклицал «Hi, Billy».
Жена Эрика, Кристина, работала дефектологом — с умственно отсталыми детьми. Меня понимала с полуслова с момента первой встречи. Эта ее способность, славянское происхождение (в третьем поколении она была чешкой), созерцательность, которая, как ни странно, была свойственна и мне, сблизили нас. Кристина радовалась моим успехам в английском, но просила не материться в ее присутствии. Она была красивой высокой женщиной — брюнеткой с правильными чертами лица. Именно о ней Кунхардт отзывался как о настоящей леди.
— В Калифорнии — телки, в Нью-Йорке — дамы, — говаривал он.
Мне ее изысканность и простота тоже были по душе.
После Лонг-Айленда я отправился в вояж по «американским дедушкам». Магн Кристиансен организовал мне несколько лекций в Техасском технологическом. Удивлялся, что вчерашний мальчишка, которому он привозил пистолеты с пистонами и 505 Levi’s, шарит в литературе.
В Лаббоке в те времена преподавала Татьяна Толстая — по протекции нашего общего знакомого румынского происхождения, Ролана Барты. Писательница уезжала в те дни на каникулы, и мы не пересеклись. Барта тащился от ее писаний. Я их никогда не читал, но фамилию автора слышал.
Те же лекции я прочитал и в Беркли с подачи другого моего «дедушки» — Артура Гюнтера. С Милошем, который служил там, тоже повстречаться не удалось. То ли он болел, то ли был в отъезде. Из Фриско мы съездили в Сан-Диего — к Алану Колбу в Maxwell Labs. Впервые я предстал перед моей вельможной американской родней в качестве литератора. Старики радовались зигзагам моей судьбы и были уверены, что я стану классиком.
Вскоре Ксения уехала на трехмесячный испытательный срок в Южную Каролину, позвонила из института Бродскому и договорилась о встрече. Дядя Джо получил в ту пору звание поэта-лауреата и трудился на благо правительства в Библиотеке Конгресса.
— Вы либо дурак, либо подлец, — сказал мне лауреат после часового разговора, когда узнал, что я оставил даму сидеть на лавочке у Джефферсон билдинг.
— Не надо максимализма, — сказал я. — Я сделал так, как считал нужным.
— Тьфу ты, — фыркнул он и поднялся с места. — Пойдемте сейчас же.
