Жизнь продолжалась не работой единой, а летом вообще становилась курортной: морские купания рано утром, интенсивный волейбол раз в неделю, броски на катере или на парусной яхте в море, где запросто за пару часов можно поймать до пятидесяти штук трески, что не только приятно, но и укрепляет семейный бюджет, регулярная охота в старом имении. Датчане умеют жить, у них нет жажды заколачивать деньги с утра до поздней ночи ради трех машин, двух коттеджей и возможности пожить в самом дорогом отеле мира. Для датчан качество жизни, или, как говорят они, квалитет, это не только зарплата и собственность, но размеренность, экологически чистая пища, воздух и море, зеленые полянки и старые дубы Клампенборга. Это состояние тела и души, когда всего в меру и можно посидеть на желтом песке среди обнаженных нимфеток, глазея на разноцветные яхты, снующие по глади волн.
Волчок жизни крутился спокойно, порою, словно залетные птицы, появлялись именитые гости: издали книгу Чингиза Айтматова, и он прибыл, молодой и уверенный в себе джигит, имели мы легкий ужин в кабаре, где я узнал, что все написанное надо пропускать через сердце; нагрянул редактор «Правды» Афанасьев, честивший в хвост и гриву старых идиотов в правительстве (но не в Политбюро), посол сокрушался по поводу его невоздержанности на слово, намекая, что подвластной мне службе не следует тут же стучать в Москву. Однажды после ужина я экспрессивно зачитал редактору свой стих с душком, а заодно осудил за известную статейку в «Правде» об опере, поставленной Юрием Любимовым в Милане. «Это человек с двойным дном!» – отрезал Афанасьев; прибыл Светланов с оркестром, чему предшествовала срочная телеграмма из Центра о том, что он планирует побег на Запад, и мне следует принять меры (типичный трюк Центра, перекладывавшего ответственность, какие такие меры я мог принять? окружить мускулистыми ребятами, которые ухватили бы его под белы руки и стащили бы со сцены?).
Система гнила на глазах и уже переставала пугать.
Облагодетельствовал Данию Андрей Громыко с огромной свитой, я попытался было по указанию свыше доложить ему о всех перипетиях датской политики, но его помощник Макаров до хозяина меня не допустил («Устали, отдыхают с женой…»), пришлось мне поведать о датских делах его первому заместителю Корниенко, который, как большинство мидовцев, политическую информацию КГБ не воспринимал, а больше интересовался деятельностью спецслужб по совколонии.
Впервые попал я и за стол датско-советских переговоров, – о, это был не размен блистательных мнений и идей! – Громыко говорил настолько бесцветно и обтекаемо, что ухватить суть было невозможно: о миролюбии СССР, о дружбе между народами, об опасности НАТО, причем все на диком серьезе, без улыбки, словно речь шла об апокалипсисе…
Антураж между тем времени зря не терял, не вылезал из роскошного отеля «Royal», где у делегации был открытый счет, покрывавший и изысканнейшие коньяки, и омары, и улитки, и гусиную печенку. Со старым знакомцем, личным переводчиком Виктором Суходревом мы изрядно подорвали государственный бюджет.
Не забыл Данию и мой шеф Виктор Грушко, встретил я его, как положено, по-царски, с броском на благодатную Ютландию, где отягощенную думами голову необыкновенно прочищает морской ветер, вкусили мы и культуры, посетив модернистский театр с модернистской пьесой «Войцек». Актеры встречали каждого уже в дверях, по одежке и с юмором: «Прошу вас, джентльмены!» (мы оба – важные, в темных костюмах и галстуках, на фоне разноперых разночинцев-датчан), впрочем, после первого акта, совершенно измучившись, ушли в ресторан близ театра.
Грушко захватил на праздничный ужин ко мне домой поэта Евгения Долматовского, летевшего с ним в самолете, которому и попросил зачитать мои гениальные поэмы, что я с вдохновением и проделал. Мэтр, однако, восторгов не исторг (а мог бы, с учетом хлебосольства хозяев и их светлых улыбок), проворчал, что такого модернизма у него хватает и в литинституте, а заодно обругал и сюрреалистические картины Провоторова из андерграунда, висевшие у меня на стене. Я не остался в долгу и заметил, что его стихи меня тоже не воспламеняют, разговор начал раскаляться, но дипломатичный Грушко ловко загасил костер и увел нас с нивы культуры на нейтральные темы.
Вертелся волчок, свеча горела на столе, я рвался в Москву, где все было широко и привольно и не так тесно, как в советской колонии, трудно жить одной большой семьей, как в фаланстере Фурье, и слышать свое собственное эхо, отлетающее от стен. Осенью 1979 года, когда я прибыл в отпуск, Грушко предупредил, что меня должен вызвать Крючков, причем он дал понять, что дело коснется моего нового назначения. Вскоре я уже переступил порог державного кабинета, где кроме, как всегда, суховатого и делового шефа, застал симпатичнейшего генерала Михаила Котова, старого волка, изрядно потрудившегося в Хельсинки и Праге, начальника Управления «Р», своего рода штаба при шефе разведки.
Кратко расспросив о делах, Крючков предложил мне место начальника отдела[94] в этом славном управлении, объяснив, что нужен человек с научным уклоном, а у меня за плечами кандидатская. Котов добавил, что отдел занимается оперативной деятельностью всей разведки, просматривая ее насквозь по всем горизонталям и вертикалям. Я не зарыдал от счастья и, видимо, выглядел как человек, который вместо ресторана случайно попал в морг, – поэтому Котов пояснил, что отдел генеральский, т. е. мне следовало возрадоваться по поводу повышения в должности. Тут я зашевелился, превозмогая отвращение к штабной работе, поблагодарил шефа за доверие и попросил дать время на раздумье.
Далее состоялось обсуждение этой идеи в кругу Виктора Грушко и Геннадия Титова, помощника Крючкова, друзья-коллеги не скрывали, что подали ее отцу родному в надежде меня облагодетельствовать, чего мне еще надо? Конечно, жалко уходить из родного отдела, но не возвращаться же мне на прежнее место зама, где и не светит эполетами? Я прекрасно знал, что Грушко в фаворе и скоро станет заместителем начальника разведки, я знал о тандеме Грушко – Титов и предполагал, что последний займет место своего друга (так и случилось), но все равно было обидно, что меня оттесняют от родного отдела[95]. Лети, мой челн, по воле волн! – я дал согласие, и мы договорились о моем возвращении на родину весной 1980 года. Новая должность виделась мне как показушная суета под начальником разведки, призванная обеспечить его идеями и свежими предложениями, создававшими видимость стремления к совершенству. Но змей-искуситель был сильнее меня…
Последние месяцы я передавал дела Грибину, заодно совершил вместе с женою автомобильный вояж в Стокгольм, до смерти перепугав шведов, учуявших во мне врага почище, чем под Полтавой, хотя меня больше интересовали дом писательницы Сельмы Лагерлеф, создавшей Нильса с дикими гусями, упсальский орган и художественные галереи. По дорогам я плутал отчаянно, с трудом ориентируясь по карте, на хвосте моего черного «мерседеса» висело несколько машин. Путаясь на маршруте, я крутил, менял направление, часто останавливался, бесконечно соприкасаясь с озверевшей наружкой, она, в конце концов, в пароксизме вендетты проколола мне ночью на стоянке все четыре колеса – и правильно сделала!
