Он рассказывает о своем беспокойстве в каждом письме. Когда объявят о банкротстве? Как они будут потом жить? «До конца ли ты искренна со мной? – спрашивает он племянницу. – Прости, но я становлюсь подозрительным. Боюсь, что ты жалеешь меня и не хочешь, поскольку не знаешь точно, сказать о катастрофе… Сколько времени еще продержится Эрнест? Мне кажется, что несчастье случится вот-вот, и я жду его с минуты на минуту… Ах! Я задыхаюсь от горечи! А ты, мой бедный волчонок, мне мечталось, что ты будешь более счастлива».[582] Он нехотя рассказывает о своем полном поражении нескольким друзьям. И признается Тургеневу 30 июля: «Мой зять Комманвиль окончательно разорен! Это затронет и меня самого. Положение моей бедной племянницы приводит меня в отчаяние. Мое (отцовское) сердце не выдержит этого. Наступают печальные дни: денежная нужда, унижение, жизнь, полная потрясений. Худшего и желать нельзя, я раздавлен и не оправлюсь от этого, мой дорогой друг. Я потрясен». И 13 августа Эмилю Золя: «Мой зять разорен, а я, оказавшись под рикошетом, нахожусь в очень затруднительном положении. Жизнь перевернулась. Мне всегда будет чем жить, но при других условиях. Что касается литературы, то я не в состоянии работать». Чтобы расплатиться с самыми неуступчивыми кредиторами, он продает за двести тысяч франков свою ферму в Довиле. Потом, отчаиваясь от унижения и печали, едет отдохнуть в Конкарно. И, хотя обещал себе там ничего не делать, уже через неделю после того, как устроился в гостинице «Сержан», мечтает написать небольшую новеллу, легенду о святом Юлиане Милостивом, «чтобы узнать, в состоянии ли я написать хотя бы одну фразу, в чем я очень сомневаюсь».
1 октября 1875 года – худшее позади, «честь спасена», разорение Комманвиля перешло в стадию ликвидации имущества по решению суда. «Я немного успокоился… уже переживаю меньше», – пишет Флобер Тургеневу. Однако его материальное положение остается трудным. Состояние Каролины защищено законом.[583] Она изымает часть своих доходов, чтобы оплатить долг в пятьдесят тысяч франков – операция, которая потребует гарантий двух друзей Флобера: Рауля Дюваля и Эдмона Лапорта. Чтобы откупиться от некоторых кредиторов, занимают в разных местах. Встревоженная Жорж Санд предлагает выкупить Круассе для того, чтобы оставить его в личном пользовании своего старого трубадура. Флобер благодарит, но отказывается от этого щедрого предложения и следующим образом описывает положение семьи: «Зять съел половину моего состояния, а на остальную я купил у одного из его кредиторов, который хотел его разорить, долговое обязательство. После ликвидации оно может вернуть мне приблизительно то, чем я рисковал. Теперь мы можем жить. Круассе принадлежит племяннице. Мы решили продать его только в крайнем случае. Оно стоит сто тысяч франков (пять тысяч франков ренты) и не приносит доходов, ибо содержание его стоит очень дорого… Племянница, которая вышла замуж по детальному закону, не может продать и куска земли, не заменив его немедленно другим недвижимым имуществом или мебелью. Следовательно, в случае разорения она не может отдать мне Круассе. Чтобы помочь мужу, она заложила все свои доходы, единственное, чем она может распоряжаться. Видите, вопрос очень сложный, поскольку мне для того, чтобы жить, нужны шесть или семь тысяч франков в год (самое малое) и Круассе… Я буду очень переживать, если придется оставить этот старый дом, с которым связаны самые нежные воспоминания. Боюсь, что ваша добрая воля будет бессильна. Сейчас все немного затихло, и я предпочитаю об этом не думать. Я трусливо отступаю или скорее хотел бы мысленно отстраниться от любого напоминания о будущем и о делах!»[584]
В Конкарно он принимает морские ванны, гуляет, смотрит на рыбок в животворном садке в лаборатории морской зоологии и время от времени пишет несколько строчек своей новеллы, вдохновленный витражами Руанского собора. Его компаньон Жорж Пуше, врач и естествоиспытатель, производит в аквариуме опыты. Гостиница тихая, еда – в основном морепродукты – обильная. Однако погода портится. «Поливает дождь, я сижу в уголке рядом с камином, в комнате моей гостиницы, и мечтаю, в то время как мой компаньон (Жорж Пуше) препарирует маленьких животных в своей лаборатории, – пишет Флобер госпоже Роже де Женетт. – Он показал мне внутренности разных рыб и моллюсков; это любопытно, но недостаточно для того, чтобы развлечься. Как хороша жизнь у этих ученых, я ей завидую!»[585]
В начале ноября Жорж Пуше должен вернуться в Париж, Флобер думает о том же. Несмотря на приступы слез, усталость, разочарование, пребывание в Бретани пошло ему на пользу. Он думает о возобновлении воскресных встреч с друзьями. Но хочет, чтобы впредь к ним присоединился молодой Ги де Мопассан, талант и приветливый нрав которого радуют его. «Договорились, каждое воскресенье этой зимой вы будете обедать у меня», – настаивает он.
Устроившись в новой парижской квартире в предместье Сент-Оноре, он продолжает писать «свой меленький средневековый пустячок, в котором будет страниц тридцать, не более», мечтая о современном романе. «Мне не дают покоя несколько идей, – пишет он Жорж Санд. – Хочется написать нечто краткое и сильное. Нити для ожерелья (то есть главного) у меня пока нет».[586] Его ободряет сердечное, уважительное отношение преданных друзей – Ивана Тургенева, Эмиля Золя, Альфонса Доде, Эдмона де Гонкура, Ги де Мопассана. В свои пятьдесят четыре года он, несмотря на горести, может сказать себе, что пользуется достойным уважением в кругу своих товарищей. Только Жорж Санд продолжает упрекать его за то, что он не высказывает своего мнение о ее романах. «Мне кажется, что твоя школа не проявляет своего мнения, она слишком много уделяет внимания внешнему, – пишет ему она. – От того, что вы увлечены формой, страдает главное. Форму могут понять образованные. Но, собственно, образованных нет. Мы прежде всего люди. И в любой истории и факте хотим видеть прежде всего человека».[587] Он возмущается: «Что касается отсутствия у меня убеждений, увы! Я от них задыхаюсь. Я вне себя от гнева и возмущения. Но, согласно моему идеальному представлению об Искусстве, художник должен скрывать свои чувства и обнаруживать себя в своем произведении не больше, нежели бог в мироздании. Человек – ничто, произведение – все!.. Что касается моих друзей, тех, кого вы называете „моей школой“. Да ведь я порчу себе характер, стараясь не иметь школы! Я a priori отвергаю их все; те, с кем я часто встречаюсь и на кого вы указываете, стремятся к тому, что я презираю, и слишком мало обеспокоены тем, что волнует меня… Превыше всего я ставлю красоту, которую мои сотоварищи не ищут. Они не чувствуют того, что восхищает или ужасает меня. Предложения, от которых я замираю, кажутся им самыми обыкновенными… Словом, я стараюсь хорошенько думать, чтобы писать. А хорошо писать – это моя цель, и я не скрываю ее».[588]
