Кроме того, декретированные Цезарю почетные права (например, после балканской кампании право объявления войны и мира без санкции сената и народного собрания, право распределения преторских провинций не по жребию, а по его собственному желанию; после второй испанской кампании право назначать половину магистратов; наконец, право постоянно председательствовать на выборах) значительно снижали авторитет и реальное политическое влияние регулярного консулата. Более того, следует думать, что после принятия lex Iulia municipalis консулат, оставаясь республиканской магистратурой, сохранил общинную значимость, но во многом утратил значение для Италии и формировавшейся римской державы.
Консульский империй и полномочия диктатора были усилены присвоением Цезарю дополнительных правовых прерогатив. В 45 г. Цезарь получил трибунскую неприкосновенность — sacrosanctitas (Liv. Per., 116; Арр. В. С., II, 106; Dio Cass., XLII, 20). Опубликованное относительно недавно мнение О. С. Метушевской о том, что таким образом Цезарь ограничился принятием лишь начальных прав трибунов, т. е. не получил законодательной инициативы, представляется неоправданным. Опираясь на трибунскую неприкосновенность, он имел реальную возможность вмешательства в решения любого магистрата, а это наряду с полномочиями диктатора и консула предоставляло ему абсолютную полноту власти, в том числе и законодательной, в административно-гражданской и военной сферах. Показательно при этом следующее обстоятельство: сам Цезарь не проявлял личного интереса к трибунату, а к народному собранию и народным трибунам относился с явным пренебрежением (Plut. Caes., 61; Suet. Iul., 79). Коллегия народных трибунов продолжала избираться, но в их числе неизменно были доверенные лица Цезаря, что обеспечивало дополнительный контроль диктатора над трибунами.
В 46 г. Цезарь получил полномочия цензора на двойной срок, т. е. на 3 года. Поскольку цензоры избирались на 5 лет, следует думать, что он в течение 10 лет мог контролировать и по своему усмотрению менять состав сената (Cic. Ad Fam., IX, 15,15; 26, 3; Suet. Iul., 76; Dio Cass., XLII 1,14, 4). Кроме того, в качестве «блюстителя нравов» Цезарь выступал хранителем традиции, обычаев и правовых норм, что придавало ему в глазах общественного мнения особый авторитет.
В 45 г. ему было присвоено постоянное (Suet. Iul., 76) и к тому же наследственное (Dio Cass., XLIII, 44) звание imperator, которое стало его преноменом. Т. Моммзен, безусловно, ошибался, когда утверждал, что положение Цезаря как главы государства не могло определяться ни консулатом, ни диктатурой. Лишь императорский титул, по его мнению, определял властные прерогативы Цезаря, был синонимом слова rex и означал восстановление царской власти. Титул императора присваивался в соответствии с римской традицией полководцу, одержавшему решительную победу над врагом, давал право триумфа и в целом имел преходящий характер. В государственно-правовом смысле наиболее значимым моментом являлось то, что на время триумфа он продолжал и распространял на Рим проконсульский империй полководца-триумфатора. По существу, республиканское содержание звания imperator в отношении к Цезарю не изменилось. Особой формально-юридической компетенции и особых полномочий оно не предоставляло и означало лишь, что проконсульский империй не ограничивался по времени и получал постоянную законную силу в Риме[60]. Это должно было, по-видимому, символизировать пожизненную связь Цезаря с армией и обеспечивать перспективы командования ею в случае новых военных действий. Однако все эти функции вполне укладывались в традиционные представления о компетенции магистрата, наделенного высшим империем, которым Цезарь как диктатор и консул обладал практически постоянно.
Наконец, должность верховного понтифика, в которой Цезарь состоял с 63 г., придавала его власти и положению в римском обществе особый сакральный характер, а легитимно закрепленные за ним почетные титулы и звания: титул отца отечества, почетное место в театре, изображение среди статуй римских царей, переименование месяца квинтилия в июль, объявление Дня рождения и дней боевых побед праздничными (Suet. Iul., 76, 1; Арр. В. С., II, 106; Dio Cass., XLIII, 14, 6; XLIV, 4, 4) — возвеличивали славу и авторитет.
Положение Цезаря определялось не только официально предоставленной компетенцией и легитимно закрепленными почестями, но и реальным влиянием — опорой на «личную партию», армию и поддержку широких и разнородных в сословном отношении масс. Именно эти силы составляли его опору в борьбе за власть, и именно они обеспечивали его реальное политическое превосходство.
К началу 44 г. римская государственная система была приведена к относительной норме: государственно-правовое положение и прерогативы власти Цезаря были определены, избраны должностные лица, назначены провинциальные наместники, стабилизирована ситуация в Риме, Италии и провинциях. На наш взгляд, именно с этого времени отчетливо обозначилось исключительное положение Цезаря в Риме и Римской державе, авторитарный характер его власти. Мы делаем такое заключение, исходя из ряда обстоятельств. Во-первых, именно так власть Цезаря стала восприниматься римским общественным мнением. Еще в 46 г. Цицерон писал своему другу Луцию Папирию Пету о «новом Риме», где все зависит от воли одного человека, где больше нет законов и нет свободы (Cic. Ad Fam., IX, 16). Окончательная победа Цезаря над помпеянцами при Мунде в 45 г. внушила римлянам еще больший страх (Арр. В. С., II, 106). Сервий Сульпиций Руф писал в это время своему другу Цицерону: «У нас отнято силой то, что дорого нам не менее, чем нашим детям — родина, уважение, достоинство, почет — еа nobis erepta esse quae hominibus non minus quam liberi cara esse debent, patriam, honestatem, dignitatem, honores omnis» (Cic. Ad Fam., IV, 5, 2). К 44 г. в Риме получили распространение слухи о стремлении Цезаря к царской власти, что вызвало возмущение римского общественного мнения. Цезарь демонстративно отказался от нее (Plut. Caes., 60—61; Suet. Iul., 79,1—2; App. В. С., II, 107). Он отрицал наличие собственных тиранических и монархических намерений. Аппиан отмечал, что Цезарь вообще не знал, как относиться к проблеме царской власти, а все попытки официального признания за ним царского положения воспринимал «не то как искушение, не то как обвинение» (Арр. В. С., II, 110).
Во-вторых, в ходе гражданской войны, видимо, окончательно оформилась политическая программа Цезаря. Еще в 46 г. по возвращении из Африки он выступил с речью, которая стала его программным заявлением. Цезарь говорил, что не собирается становиться ни Марием, ни Суллой; не будет обманывать народ ложными обещаниями и не хочет быть тираном; он будет добродетельным гражданином и призывает всех объединиться вокруг него (Dio Cass., XLIII, 15). Возможно, имперские и монархические идеи, которые обнаруживаются в этой речи, были приписаны Цезарю Дионом Кассием, изложившим это заявление. Важно подчеркнуть, однако, что подобный ход мысли античного автора является ретроспективным отражением основного направление эволюции Римской республики и римского общественного мнения, четко обозначившихся при Цезаре. К 44 г. необходимость осуществления такой программы проявилась с еще большей очевидностью. Для политической и интеллектуальной элиты Рима стало совершенно понятно, что республика, в том идеальном виде, в каком они ее себе представляли, давно перестала существовать. Аппиан, оценивая состояние римской общественной жизни во время диктатуры Цезаря, отмечал, что римская демократия переродилась, и в народном собрании господствовали два противоположных настроения, в соответствии с которыми римские граждане «любили свободу», но «служили за плату» интересам политических лидеров (Арр. В. С., II, 120; ср.: Plut. Caes., 38). Для значительной части римского гражданства главным смыслом жизни стало не государственное дело — res publica, а личные планы и настроения; изменились представления о традиционных ценностях и досуге, более значительная роль стала отводиться интеллектуальному труду. Например, Цицерон, хотя и участвовал иногда в заседаниях сената, большую часть времени посвящал личным делам и литературным занятиям (Cic. Ad Fam., IX, 20, 3). Изгнанники и амнистированные политические противники Цезаря не торопились в Рим, например Марцелл. Общество постепенно утратило гражданскую ответственность, переложило ее на способного и сильного лидера. В связи с этим стали развиваться и распространяться идеи о необходимости восстановления республиканских норм политической и гражданской жизни, но выполнение этой задачи связывалось с политическим лидером, иногда конкретно с именем Цезаря. Подобные настроения и ожидания получили отражение, например, в речи Цицерона в защиту Марцелла и письмах Саллюстия (см.: Cic. Pro Marc, 23; 27; 28—29; Sail. Ep., II). Мы присоединяемся к мнению, высказанному Эд. Мейером и позднее С. Л. Утченко о том, что Цицерон и Саллюстий излагали программу «нравственной регенерации государства и народа», проект реформ по обновлению сената и комиций в возрожденной республике. Современники Цезаря понимали, что в условиях кризиса Римской республики необходимо было политическое звено, которое могло бы «связать» римскую республиканскую систему с имперской реальностью, не уничтожая, однако, традиций республики. Это понимал и сам Цезарь, справедливо полагая, что его убийство никому не принесет выгоды, ибо повлечет за собой лишь хаос (Suet. Iul., 86, 2). Его оценка состояния Римской республики уже в античную эпоху стала афоризмом. Он говорил, что «Республика — ничто, пустое имя без тела и облика» (Suet. IuL, 77). Цезарь не верил в возможности сената и пренебрегал его благосклонностью (Plut. Caes., 60; Suet. Iul., 78). Если в начале гражданской войны с Помпеем он стремился склонить сенат на свою сторону, то уже 1 апреля 49 г. дал понять, что, если сенат не поддержит его, он будет править один (Plut. Caes., 35). Цезарь не видел надежной опоры в народном собрании, понимал слабость республиканской исполнительной власти, поскольку видел ее коррумпированность и сам пользовался этим (Plut. Caes., 29). В связи с этим он поставил и сенат, и народное собрание, и исполнительную власть под свой контроль.
