Вырос Прыжов в бедности, в детстве был забитым, болезненным заикой… Это, наверно, адвокаты на суде так расписывали, чтобы выдавить слезу у судей и зрителей? Нет, это сам Иван Прыжов так выразился о себе, жалея себя, оказавшегося в гадкой тюремной камере, и ему казалось, что всем в судебном заседании тоже станет жалко, когда они узнают: в детстве он был болезненный, страшный заика, забитый, загнанный, чуждый малейшего развития… Адвокаты, защищавшие Прыжова с подельниками… то есть с товарищами по революционной борьбе, не впадали в такую уж слезливость, но всякими лестными словами и снисходительными характеристиками его выгораживали: один сказал, что Прыжов — добряк, прост, как дитя, другой — что это фантазёр, любящий толкаться между народом без всякой определённой задачи…
То, что Прыжов был прост, — явно не так; он был человеком стеснительным и одновременно крайне самолюбивым, он зло и напористо рвался доказать самому себе и другим — богатым, сановным, самоуверенным и, с его точки зрения, удачливым, — что он пробьёт себе дорогу и возвысится. Его одолевала гордыня. И он, человек, не получивший высшего образования — в силу собственной гордыни и в связи с жизненными обстоятельствами, поставил себе вполне определённую задачу: написать труд исторический, труд многотомный, осветив в нём те стороны русской жизни, от которых наши образованные историки отворачивались, которые нашими образованными учёными, как он считал, презирались. Он напишет о русском крестьянском быте и о низах: о нищих и юродивых, о питухах и кабацких ярыгах… Когда Прыжов уже отбывал свой срок в Сибири, из уст одного либерала прозвучало, что «в лице Прыжова варварски загублена крупная научная сила». Но, извините, Прыжов загубил сам себя, ввязавшись в революционную деятельность; вместо того, чтобы заниматься по-крупному историей, он потратил, он убил много времени на знакомство с низами, а затем на сотрудничество с революционером Сергеем Нечаевым. Он связался с Нечаевым, руководившим кучкой жалких личностей, ободрившихся от того, что назвались революционерами, участниками «Народной расправы». Одно из поручений Нечаева прямо-таки совпало с научными интересами Прыжова: до этого он ходил по кабакам и пил, утешая себя мыслью, что это на пользу задуманному многотомному исследованию, только в питейных домах можно по-настоящему познакомиться с жизнью низов, а затем Нечаев ещё и поручил ему, так сказать, ходить в низы — с революционной целью, и посещение кабаков стало для Прыжова совсем нужным и оправданным делом. Адвокат неправду сказал, что он толкался среди народа без определённой задачи. Задача была. Михаил Альтман, автор единственного обстоятельного исследования о жизни и творчестве Прыжова, писал в 1934 году:
«По поручению Нечаева Прыжов вёл пропаганду среди посетителей кабаков, харчевень и тайных притонов и доставлял сведения о тех местах, где собирается преступная часть общества. Здесь надо напомнить, что в кружке „Народной расправы“, если не организационно, то идейно связанном с Бакуниным, существовал на эту часть общества особый взгляд. Так, Бакунин в одном из своих воззваний писал: Разбой — одна из почтеннейших форм русской жизни. Разбойник в России — настоящий и единственный революционер без фраз, революционной риторики, революционер непримиримый, неутомимый на деле, революционер народно-общественный, а не сословный. В тяжёлые промежутки, когда весь рабоче-крестьянский мир спит, кажется, сном непробудным, лесной разбойничий мир продолжает свою отчаянную борьбу и борется до тех пор, пока русские сёла опять не проснутся.»
Отсиживаясь в неразбойничьей Швейцарии, анархист Бакунин похваливал русских грабителей, отчаянная борьба которых состояла в том, чтобы грабить прохожих и проезжих, не взирая на чины, сословия, возраст и вероисповедание, и действительно пробуждать время от времени русские сёла, убивая ночью какую-нибудь несчастную крестьянскую семью…
Бакунинские разбойничьи призывы в пересказе Нечаева, смельчака, готового расправиться, убить ради великой цели или пусть даже без цели, привлекали в кружок, именуемый «Народной расправой», девиц, мечтающих о дружбе с отчаянным мужчиной, а не со скучным обывателем, среди них небезызвестную Веру Засулич, и близоруких, нескладных заик вроде Прыжова, надеющихся под руководством смельчака испытать себя: ведь не тварь же я дрожащая! И Прыжов, близорукий, нескладный, в чём-то действительно дитя, как выразился адвокат, пошёл на убийство вместе с Нечаевым, и держал жертву, студента Иванова, за руки, чтобы Нечаеву было ловчее застрелить Иванова… Крупная научная сила кончила тем, что поучаствовала в гнусном преступлении.
Да, Прыжов был человеком незаурядным, способным, имел задатки… В его очерках есть то, чего нет у тысячи историков, этнографов, языковедов, тупо и неторопливо, для получения более высокой научной степени оформляющих в виде научной диссертации избранную научную тему, у Прыжова есть живой интерес к тому, о чём он пишет, есть упорное желание высказаться и напористо навязать свои суждения и убеждения, и даже когда он злобствует, перекладывая вину за русское пьянство на татар, жидов и ляхов, он интересен уже этим своим искренним нежеланием соблюдать приличия: что думает, то и говорит, тогда как носители научных степеней будут прилежно писать о дружбе, братстве, взаимопонимании народов и национальностей, только в мыслях кляня за все русские беды тех же татар, жидов и ляхов.
На суде Прыжов увиливал от прямых ответов, отводил от себя вину, менял показания… В помощь своим адвокатам он, находясь в камере, быстро написал слезливую и в то же время достаточно агрессивную «Исповедь», в которой и прозвучало, что в детстве он был страшным заикой, в которой он всячески старается провести мысль о своей невиновности… если кто виноват, так это строй, общество, несправедливости жизни, обстоятельства, Нечаев…
Русский суд непредсказуем. Фёдора Достоевского, который тоже вступил в революционный кружок, приговорили сначала к расстрелу — всего лишь за то, что он читал какие-то запрещённые брошюрки. Веру Засулич, которая стреляла в упор в человека и чуть его не убила, наоборот, объявили невиновной и освободили из-под стражи прямо в зале суда… Иван Прыжов получил в 1871 году двенадцать лет каторги и вечное поселение в Сибири. Там он и умер, в Сибири, в 1885 году; «запил и умер, — как свидетельствовал ещё один современник, — одинокий, больной, озлобленный не только против врагов, но и против друзей».
Ему бы, по примеру В. О. Ключевского и С. М. Соловьёва, его современников, исследовать всеобщую историю русского народа во всех её проявлениях, на всех уровнях, в верхах и низах, но вместо этого Прыжов отдал всего себя общению с низами, встречаясь с которыми, он, скорее всего, удовлетворял свою гордыню: он, историк, литератор, а потом и революционер, снисходит до того, чтобы пить с ярыгами, и эти ярыги уважают его! Как важно для русского человека — что его какие-то случайные питухи уважают, и что у него пол-Москвы знакомых…
В начале 20-го века, когда либералы всех оттенков, накликивая революцию, с жаром вспоминали всех, пострадавших за народ, вспомнился ими и Иван Гаврилович Прыжов, и переиздание его «Кабаков» в 1914 году имело целью, по словам издателя, напомнить русскому народу о его заступнике и невинном страдальце.
