Мне особенно понравились братья Плохотные, их отец погиб во время Гражданской войны, один из братьев, Василий, пал в эту войну, защищая Ростов, Афанасий был ранен под Севастополем, бежал, нашел партизанский отряд, которым командовал Калашников, куда пошел и младший брат, Михаил. Оба были схвачены эсэсовцами. В конце концов они оказались в Бухенвальде — интернациональном лагере, а оттуда отправлены были во Францию. Снова бежали. Афанасий, не зная французского языка, нашел партизанский отряд Робера Леблана и вместе с франтирерами сражался против немцев, не веря, что он наконец увидит своих близких. Я взяла адрес Афанасия Плохотного, чтобы сообщить его жене, что он и младший брат живы, что я и сделала. Почему им было запрещено написать своим? Для меня это тайна. Все та же конспирация. У меня исписано три блокнота рассказами репатриантов. Не выходит из головы еврей, покончивший жизнь самоубийством — на следующую ночь после разговора со мной. Неужели я виновата? Нет, просто он ожидал другого приема на родине, а выжить еврею — запрещено.
На следующий день я была в санатории, куда поселили освобожденных Красной Армией из немецких лагерей французских, бельгийских и американских военнопленных. Там я увидела счастливые лица — они собирались плыть на том же пароходе к себе на родину. Они пели, свистели, смеялись, жестикулировали, один американец подражал саксофону, другой стучал по консервной банке, третий бил кастрюльными крышками, изображая литавры. Все же мне удалось расспросить двух французов об их пребывании в немецких лагерях. Небо и земля. Они-то были защищены Красным Крестом…
Рано утром по улицам Одессы пошли колонны иностранных пленных. Они шагали с оркестром и пели — каждая колонна на своем языке. Они были подтянуты, ботинки начищены, формы отутюжены, когда они успели — не поняла. Навстречу им шли пленные немцы под конвоем. Они несли обгоревшие бревна. Немцы испуганно посмотрели на сопровождающих их красноармейцев, но бывшие пленные французы ничего им не сказали, только громче запели «Марсельезу».
31 марта.
Не могу забыть Одессу. Написала несколько очерков. Часть для «Красной звезды». Они были сильно покорежены, переделаны фамилии бывших партизан. Понятно, они сейчас все сидят в наших сибирских лагерях. От семьи братьев Плохотных получила письмо с благодарностью: только от меня узнали, что их мужья живы. Они до сих пор числятся «без вести пропавшими». Недаром они спускались с парохода на «родную землю» как арестанты.
Отдали радиоприемники[218]. Весь мир говорит о скором крахе Германии.
Союзники двигаются вовсю. Croisière a travers l'Allemagne[219]. Говорят, что кончится к 15 апреля или 1 мая. Леле заказали программу празднования конца войны. Мы от Берлина в 60 км, союзники — в 300-х. Теперь кто скорее дойдет. Союзники освобождают лагеря с нашими пленными. Об Одессе главное: не любят советских, вспоминают румын.
Мы расторгли договор с Японией. Видимо, потребовали союзники. Так что будет война с Японией.
В Москву приехали Тито и Черчилль.
Гостит Гриша.
Ина облучается, бритая, нервная. Ее безумно жаль. А я злющая. Тут еще неизвестно, что делать с квартирой. Оказывается, в Лаврухе две комнаты остаются за мной. Фаня очень рада, да и я тоже. Мы с нею здесь не у себя дома.
Наш прожиточный минимум: 1000 р. маме, столько же Любе, 100 р. за квартиру, 200 р. табак, 100 р. мыло. Итого 2500 р. Для этого надо заработать 3500.
14 апреля.
Сегодня, открыв утром «Правду», я увидела на 1-ой странице огромными буквами: «Товарищ Эренбург упрощает» за подписью Александрова из ЦК, о том, что немецкий народ есть и что немцы кидают все силы на наш фронт, а не на запад, чтобы поссорить нас с союзниками.
Дома мрак. Уже в ТАССе на вечере Тито упоминаются Леонов, Тихонов, Симонов, а Ильи нет. Началось и пойдет… Это нам знакомо. Вчера умер Рузвельт. Москва в траурных флагах. Вчера взяли Вену. Идет снег и холодно.
Сельвинского послали в армейскую газету за то, что выступил с защитой символистов.
Фаня, придя из школы, спросила: «А Рузвельт коммунист?»
Союзники около самого Берлина, видно, войдут раньше нас. Из статьи об Илье ясно, что драться с союзниками мы не будем.
У меня опять плохо с деньгами: папа болен и туда нужны деньги. Кроме того, я без пальто. Надо что-то продать. У меня интересный материал о «рабынях»[220], но он никому не нужен.
19 апреля, 5 часов утра.
Слушаю радио. Париж. Дома полный мрак в связи со статьей Александрова. Мы ее передаем на Германию. Вообще на свете черт знает что. Начали грызться из-за Германии и Польши. Англичане впервые увидели зверства немцев по отношению к нам и пришли в ужас.
Вчера видела «Китай в огне»; все знакомое и не действует. Особенно исход.
Меня преследует мысль — подойти к окну и шагнуть в пространство, иногда эта мысль кажется упоительной. Останавливает чувство долга. Неужели оно от деда-немца?
Все время слушаю радио: наркоз и отупение. Встаю утром с ощущением катастрофы. Очень хочется устроить наших. Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа[221]… смакует все, что вокруг этого события. Написал Сталину письмо и ждет. Мне его страшно жалко, но честно говоря, бывают вещи настолько страшнее.
21 апреля.
Одного еврея спросили, как он относится к советской власти? «Как к жене: немного боюсь, немного люблю, немного хочу чего-то другого».
Идет наше наступление на Берлин.
22 апреля.
Сегодня наши войска вошли в предместья Берлина. Подписали пакт с люблинским польским правительством. Теперь начнется. Молотов еще не прибыл в Вашингтон. Илья совсем опустился. От Беллы телеграмма — наша единственная радость. Дома похоронное настроение.
В Брюсселе запретили газету: она напечатала статью о солидарности с немецким народом. А вообще мир сходит с ума, идет дележ, вылезло все дерьмо. Браззавиль выступил против «Свободной Германии». Москва ждет 1 мая. В Мосторге весенний базар, дорого, но покупают.
