Однажды следователям вроде бы повезло: в бумагах взятого одним из последних по этому делу бывшего «художественного агента» Петра I в Италии Юрия Ивановича Кологривова нашлось письмо 1730 года, где речь шла о какой-то присяге. Под текстом автор письма нарисовал странную фигуру и сделал приписку: «толко одна голова»; против правой руки указал: «вся в пластырех, кроме двух», а против левой — «один палец владеет». Кологривов после соответствующего внушения в Тайной канцелярии поведал, что письмо ему написал член Юстиц-коллегии Епафродит Иванович Мусин-Пушкин и речь в нем шла о второй присяге, которую подданные приносили Анне Иоанновне в 1730 году уже как самодержице. Признался он и в том, что автором письма был брат графа Платона Мусина-Пушкин Епафродит, сторонник республики в России, что изображенная в письме «персона» — карикатура на императрицу и ее вид («вся в пластырех») означал, «что самодержавию ея императорского величества не все ради». Епафродит Мусин-Пушкин за свое вольнодумство вполне мог бы получить смертный приговор, но скончался еще в 1733 году. Использовать же находку для подтверждения виновности Волынского не удалось.
За отсутствием прямых улик следователи решили использовать историческую часть проекта Волынского и ставить ему в вину то, что он гордился древностью и славой своего рода, о чем не раз говорил друзьям и подчиненным. В ход пошли обнаруженная в бумагах Волынского копия с местнической грамоты якобы XIV века, в которой упоминается предок Артемия Петровича князь Дмитрий Алибуртович (Михайлович) Волынский, занимавший первое место среди бояр нижегородского князя Дмитрия Константиновича. Этот список 1721 года до сих пор вызывает вопросы и предположения исследователей, поскольку если это не копия, а подделка, то очень искусная.
Уликами стали «картина» родословного древа с изображением государственного герба и древняя сабля, будто бы найденная на Куликовом поле. Этот «тесак» вместе с какой-то древней «чернильницей» достался Волынскому от Якова Суровцева, управителя Богородского конного завода, расположенного неподалеку от места исторической битвы.
Сабля была предметом особой гордости Артемия Петровича, он даже сочинил текст надписи, которую хотел вырезать на клинке: «Найдена сия сабельная полоса в степи, из земли выкопана в урочище на Куликовском поле близ реки Непрядвы, на том месте, где в 6887 году, а от Рождества Христова в 1379 году была баталия (вероятно, хозяин реликвии запутался с переводом даты на юлианское летосчисление — Куликовская битва состоялась в 1380 году. — И. К.) с многочисленными татарскими войски, бывшими с ханом Мамаем, во время государствующего тогда в России благоверного государя и великого князя Димитрия Иоанновича Московского и всея России, на которой баталии российским воинством сам великий князь командовал, с ним же и помощные ему были войски литовские и прочие, под приводом благоверного князя Димитрия Михайловича Волынского, за которого потом великий князь Димитрий Московский отдал в супружество сестру свою родную, благоверную Анну Иоанновну».
Арест министра сопровождался его дискредитацией в глазах общества. Аккредитованные в Петербурге дипломаты передавали своим дворам, что Волынский и его друзья хотели не просто захватить власть, но «возвратить Россию к прежним порядкам, изгнав из нее иностранцев». Министр якобы собирался поднять восстание «черни», убить герцога Курляндского, устранить от власти прочих «немцев» (Остермана, Миниха, Левенвольде), отослать Анну Леопольдовну с мужем в Германию, захватить императрицу в Петергофе и посадить ее в тюрьму или постричь в монахини, а самому жениться на цесаревне Елизавете Петровне и «претендовать» на престол.
Седьмого июня Артемия Петровича вновь привели в застенок. Ушаков и Неплюев в присутствии заплечных мастеров объявили ему, что показаниями других «сообщников» он уже полностью «изобличен», и в последний раз предложили сказать правду о своих «злодейственных намерениях».
Обвиняемый признался в принятии «со многих людей взятков», в «противных указам поступках», «бессовестных и зловымышленных словах», в том числе и по отношению к императрице, даже в том, что хвалил «польское житие» и дерзко «причитал себя» к царскому дому — но, как и раньше, твердил: «Умысла, чтоб высочайшую власть взять и самого себя зделать государем или какое возмущение учинить, не имел». Повторные увещевания рассказать о «дальних злых своих намерениях» успеха не имели, и Волынского вновь подняли на дыбу, дав на этот раз 18 ударов кнутом. Но он выдержал пытку, спас свою честь, не признавшись больше ни в чем сверх того, что уже сказал, и заявил, что «в том умереть готов».
«Известная экзекуция»
Девятого июня Анна Иоанновна повелела следствие «более розысками не производить» и подготовить «изображение о винах» преступников. Для простолюдинов дела о «непристойных словах» обычно завершались битьем плетьми и «свобождением» на волю или к прежнему месту службы — при условии чистосердечного признания вины и обычной в подобных случаях ссылки на смягчающее обстоятельство — «безмерное пьянство». Но в случае с министром и его чиновными «конфидентами» такого быть не могло — даже несмотря на то, что следствие так и не смогло ничего выяснить про заговор и не были обнаружены какие-либо связи опального с гвардией. Примечательно, что служившего под его началом в «комиссии о размножении конских заводов», участвовавшего в рассмотрении дела Жолобова и не раз бывавшего в доме Волынского капитана Преображенского полка Василия Чичерина даже формально не «следовали».
К 16 июня «обстоятельное изображение» («экстракт») дела было подготовлено и передано императрице. Следственная комиссия перечислила «вины» Волынского: «составил предерзостное плутовское письмо для приведения верных ее величества рабов в подозрение»; «осмелился нарушить безопасность государственных палат… причинением побоев Тредьяковскому»; «питал на ее величество злобу»; «отзывался с поношением о высочайшей фамилии»; «сочинил разныя злодейския разсуждения и проект»; «имел с своими сообщниками злодейские речи касательно супружества государыни принцессы Анны»; «старался в высочайшей фамилии поселить раздор», «причитался к оной свойством» и т. д. Но пристрастное следствие так и не смогло доказать обвинение в якобы готовившемся захвате власти — главный подследственный «остался при том, что такого злого умыслу не имел».
Императрица, похоже, колебалась. Волынский, безусловно, заслужил опалу. Но допустить на десятом «триумфальном» году царствования позорную казнь толкового министра? Наконец, она решилась. 19 июня по высочайшему указу следственная «бригада» во главе с Ушаковым и Неплюевым была преобразована в суд. Под началом фельдмаршала И.Ю. Трубецкого состояли генерал-прокурор Н.Ю. Трубецкой, кабинет-министр А.М. Черкасский, обер-шталмейстер А.Б. Куракин, генералы Г.П. Чернышев и А.И. Ушаков, генерал-лейтенанты В.Ф. Салтыков, М.И. Хрущов и С.Л. Игнатьев, тайные советники И.И. Неплюев, Ф.В. Наумов, А.Л. Нарышкин, В.Я. Новосильцев и еще несколько чиновников, генералов и майоров гвардии. Эта комиссия должна была ознакомиться с обвинительным заключением и вынести приговор.
Судьи принадлежали к тому же кругу, что и подсудимые, как правило, хорошо их знали и поэтому сами могли быть обвиненными в содействии или сочувствии им. 20 июня 1740 года они вынесли приговор: за «безбожные, злодейственные, государственные тяжкие вины Артемья Волынского, яко начинателя всего того злого дела, вырезав язык, живого посадить на кол; Андрея Хрущова, Петра Еропкина, Платона Мусина Пушкина, Федора Соймонова четвертовав, Ивана Эйхлера колесовав, отсечь головы, а Ивану Суде отсечь голову и движимые и недвижимые их имения конфисковать». Многими судьями руководил страх. Зять Волынского, сенатор Александр Нарышкин, после приговора сел в экипаж и тут же потерял сознание, а «ночью бредил и кричал, что он изверг, что он приговорил невиновных, приговорил своего брата». Другой член суда над Волынским Петр Шипов признался: «…мы отлично знали, что они все невиновны, но что поделать? Лучше подписать, чем самому быть посаженным на кол или четвертованным».
