Книга Третье отделение при Николае I. Сыщики и провокаторы - Исаак Троцкий

В конце 1840 или начале 1841 года вошел к одному французскому подданному Девуалю-де-Мандру, молодой человек, довольно неприятной наружности, которого по его разговору можно было заметить тотчас что он поляк, но с хорошим образованием; после довольно долгого общего разговора, между протчем политического, разговор начался о Польше, где он выражался с каким то пророческим тоном, что Польша будет восстановлена и многое говорил в том роде, наконец вынул из кармана рукопись на французском диалекте и читал в слух о разных угнетениях делаемых Россиею в Польше. Потом улыбаясь положил обратно к себе в карман. Я будучи убежден что большая часть статей печатанных во Франции пишутся не собственно во Франции, а непременно в России и потом пересылаются туда для напечатания в журналах и разных сочинениях, в особенности об угнетении католической веры в России, dans les Annales de la Phylosophie Chrétienne[252] доказательством тому служит что донесения и повеления написаны подлинниками, и кто бы мог об них знать, если бы оные не передавались, из наших министерств или других мест во Францию, на что я ему сказал что вас господа надо розгами сечь вы вашими поступками и болтовней, наносите только вред вашим соотечественникам не делая тем себе никакой пользы, и когда я распросил Девуаля кто он такой, узнал, что он надворный советник Ласкович секретарь министра просвещения Уварова племянник адмиральши Шишковой, для меня было довольно, иметь за ним неослабное наблюдение и имея к тому весьма удобный случай я не переставал об нем узнавать, о всех подробностях домашней его жизни, о связях его, почему и узнал что он в самых тесных отношениях с чиновником служащим в комиссии прошений Дерошом которой хотя и носит французскую фамилию, но родился в Могилевской губернии и в душе поляк, как и все, следовательно непримиримый враг России и нравственности мне давно известно самой дурной, сверх того приобрел себе значительное имение в Виленской губернии неимевши решительно никакого состояния ибо отец его бедной садовник и нынче живет где-то за границей, чрез несколько месяцев или спустя год Ласкович женился на одной из девиц Крыжановских и взял за ней приданого деньгами около ста двадцати тысяч рублей, у которой оставалась сестра младшая Генриетта с таким же приданым; Дерош как друг Ласковича имел намерение женится на другой сестре, и вероятно между Ласковичем и Дерошом было между собою положено, но к несчастью Дероша девица Генриетта влюбилась в другого и возненавидела Дероша — узнавши о нем что человек самый черный, Дерош упрекая Ласковича, за слабое с его стороны действие, свойственно его Дероша правилам вздумал поселить в семействе раздор, и в отсутствии Ласковича наговорил девице Крыжановской чтобы она предостерегла свою сестру Ласковичеву говоря что у Ласковича на содержании прежняя любовница, что Ласкович всякий день у ней бывает, что как свои долги заплатил, так и любовницу содержит деньгами сестры ее и наконец что Ласкович самой дурной человек и растратит все ее состояние; все это было передано Ласковичевой жене — началась ссора, Дерош с дерзостью не переставал ходить по обыкновению в дом Ласковича; а Ласкович вместо того, чтобы Дерошу отказать от своего дома, как человеку нарушившему его домашнее спокойствие не смел этого делать, говоря — что Дерош может его погубить, что у Дероша хранятся какие то бумаги; от которых Ласкович может пострадать, но наконец Ласкович потерял всякое терпение, и в доме у Ласковича началась у них ужасная брань где они решительно угрожали друг другу Сибирью, говоря что если один пойдет, то пойдет и другой, вот те служебные бумаги, которые я хотел достать, и о которых государю императору, так справедливо донесено, но что главное меня к тому побудило, продолжая свое неослабное наблюдение узнал я за несколько месяцев вперед, перед сим происшествием со мной от Девуаля что выдит во Франции сочинение о всех угнетениях католической церкви в России писанное будто бы каким то статским советником служившим прежде в России, что ясно мне доказало, что есть прямые сношения с Францией ибо каким бы образом Девуаль мог знать что непременно выйдет такого рода сочинение наперед за несколько месяцев до напечатания о книге сей в журнале des debats[253] наконец что книга прибудет в Россию к такому времени что по привозе оных обещан мне был один экземпляр, который я и получил в самой тот вечер когда вынужден был оставить Петербург; зная всю важность этих отношений, ибо не только что делается, но что предполагают сделать в России, во Франции врагам России все известно, зная наверное что Девуаль сам по себе с Франциею никакого политического отношения не имеет следовательно все сведения и самую наконец книгу получил он от других, я же полагая наверное что должен буду отправится на Кавказ, не смотря на то, что мне в 1835 году именем государя императора запрещено было во что либо вмешиваться относительно могущего делать вред государству, не хотел оставить С. Петербург, не передав всего что так сказать лежало у меня тяжелым камнем на сердце для передачи по начальству государю императору почему условившись с Кобервейном, что все что я замечу вредного для царя или России передавать чрез него генерал-адъютанту графу Бенкендорфу хотя хорошо знал что пока будет генерал-майор Дубельт в III Отделении ожидать хорошего было нечего, и написал уже почти все мои замечания, которые к счастью ускользнули из рук полиции при запечатании у меня моих бумаг, да и в этом деле с Дерошем Кобервейн хорошо знал, что бумаги которые я хотел у него достать касались правительства, хотя он не знал именно в чем дело, а не другого чего. Почему как скоро я был взят и представлен к С. Петербургскому обер-полицеймейстеру первое что я ему объявил, что дело это касается правительства, что дело такого рода что всякая формальность только может испортить дело; особенно тогда когда я почти приблизился к открытию за которое наверное государь император не подверг бы меня наказанию а благодарил бы, но когда обер-полицеймейстер мне решительно объявил, что дела этого оставить не может без решительного исследования, то я решительно ему объявил, что во всем учиню запирательство, ибо свидетелей ни на что нет и формальным следствием меня обвинить невозможно. Генерал-майор Кокошкин меня отправил сначала в частный дом, потом на другой день в управу благочиния где три месяца содержался под самым строгим арестом, лишен был всякого отношения, ел пальцами, и где полученная простуда вероятно останется на всю жизнь; следствие было поручено следственному приставу Орлову, и хотя бы по законам следовало мне все следствие объявить, чего однакож не сделано, но знал хорошо что в последствии меня обвинить было невозможно, при том все полагал еще, что когда дело поступит в III отделение собственной его императорского величества канцелярии вероятно меня спросят обо всем подробно прежде доклада о сем государю императору, но вышло все напротив, там были очень рады этому случаю потому что когда граф Александр Христофорович Бенкендорф представил государю о принятии меня вновь на службу в III отделении были совершенно убеждены, что государь император на это никогда не согласится, говоря что я слишком замаран в глазах царя и этого никогда не случится, что и убедило меня решительно что в представлении обо мне государю, напутано порядочно, что во всех случаях делалось с тех пор как началось дело Баташева в котором я столько же виноват как и те которые обо мне дело представили, но дело шло только обо мне, и я лучше согласился перенести всю несправедливость сделанного мне наказания совершенно невинно, лишили меня милости царя, последнего состояния и предали забвению, так сказать без всякого пропитания, хотя я и в деле Баташева также ни о чем не спрошен до сих пор, ни о чем не уведомлен и совершенно уверен что в докладе государю нет ни одного слова правды; да могла ли месть составить справедливую записку, а граф Александр Христофорович Бенкендорф мог быть также лихо обманут как и всякий, и теперь как тут припутали графиню Струтинскую, которая как мне совершенно известно в течении 10 лет жизни в С.-Петербурге была примером преданности престолу и всегда благодарна за справедливость которая ей была оказана в деле с мужем ее, на что имею неоспоримое доказательство в III отделении собственной его императорского величества канцелярии и сколько я по слухам знаю приписали какие то векселя занятым деньгам графинею Струтинской у девицы Генриетты Крыжановской и которой заем делался без меня ибо я ни с девицей Крыжановской ни с Ласковичем никогда знаком не был, а напротив при свидании моем с Ласковичем в мою жизнь не более трех раз у Девуаля, что то от него меня отталкивало, и в доме у Ласковича ни у девицы Крыжановской никогда не был и с ней от роду двух слов не говорил, а с Дерошом 9 лет и не встречался даже, а что донесено государю императору даже представить себе не могу, мне и более того известно что когда Орлов следственный пристав представил дело по которому обвинить было нельзя, то генерал Кокошкин дал следственному приставу — выговор и заставил следственное дело переделать с тем чтобы меня непременно обвинить, а самое лучшее, я содержался с отметкой в управе благочиния за кражу документов и других бумаг, с тем чтобы всякий приходящий читал, ужасное казалось бы унижение, но всякий знает, что я не вор, и никто пасквилей на меня не рисовал и не писал. Весь Петербург не говорит что имение все я свое заложенное выкупил из опекунского совета, что ныне имею в ломбарде огромный капитал, или что я через своего секретаря получаю в год до трех сот тысяч рублей доходу, обложив своих подчиненных два раза в год взносом денег и никто не говорит что С.-Петербургские откупщики платят по 50 тыс. в год за дозволение сбывать горячие напитки всеми беззаконными средствами, но если я должен и занимаю деньги будучи уверен что буду в состоянии один день заплатить кредиторам, в этом меня еще никто обвинить не может, а что я занимаю на это имею тысячу причин которые постичь могут те, которые имеют должное самолюбие, я никогда не хотел чтобы на мне лежал отпечаток нужды или нищеты мне ни звание ни имя мое того не позволяло и верно умру с чистою совестью и ни царь ни Россия узнавши один день истину меня ни в чем не упрекнут.