— Успокойся, Ксавье! — остановил его Этьен. — Я не останусь в нашем городе и не стану рассказывать ничего дурного о тебе. Я нашел своего отца, он точно граф, и мы уедем в наши поместья.
— Я заеду в Нанси, чтобы забрать стариков Ранже. Они заменили мне в детстве родителей.
— Граф, богач! — воскликнул Ксавье с досадой. — И при этом честен и добр, и великодушен! А я-то, я!..
И Ксавье тут зарыдал.
— Полно, друг! — успокаивал его Этьен. — Перед Богом мы все равны. Положим, один из нас лучше другого, но перед Божьей чистотой и правдой мы все нечисты, и всем нам приходится прибегать к Его милости, просить Его помощи, чтобы хоть сколько-нибудь стать лучше и чище… Помолимся вместе! Поверь, мы немногим лучше один другого в сравнении с тем, чем мы должны быть, если бы подражали во всем Спасителю нашему.
И Этьен, став на колени возле кровати умирающего, долго молился.
— Спасибо тебе!.. — сказал Ксавье. — Ты помог мне примириться с небом. Теперь я умру спокойно!..
Он взял Этьена за руку и хотел пожать ее, но вдруг вытянулся, тяжело вздохнул, еще потянулся и замер.
Этьен вскоре почувствовал, что рука несчастного расслабилась.
Ксавье умер.
Заключение
астал чудесный месяц июль. Семья Краевых снова сидела в садике, но тот был больше похож на цветник, чем на прежний густо разросшийся сад. Все фруктовые деревья, ягодные кусты, липы сгорели во время московского пожара, и сад был снова распланирован самим Краевым, охотно трудившимся на чистом воздухе после своих хлопотных визитов к больным и надзора за рабочими, которые отделывали каменный дом Тучковой, сильно пострадавший от огня. Деревянный флигель, в котором жили Краевы, сгорел дотла, и они поместились в той части каменного дома, которая сохранилась более других.
Бабушка сидела в беседке из акаций, подле нее помещалась Анисья Федоровна Замшина. Самовар был принесен той же неуклюжей Палашкой, и Анюта заботливо разливала чай.
Возле Анюты сидел отец ее, задумчиво покуривая трубку с длинным чубуком. Он сильно поседел, выражение лица было грустное, но видно было, что он не утратил обычных своих энергии и сообразительности: лицо его полнилось жизнью и мыслью.
— Везет этим Роевым! — говорила Замшина. — Я слышала, они целое состояние этим бузуном[7] нажили, ведь задаром его скупили, а теперь так вот и тискается к ним простой народ — находят, что бузун выгоднее негорелой соли. Неужто правда?..
— От огня больше воды из соли испарилось, — заметила Анюта.
— Ну вот поди ж! Не додумалась до этого раньше, продали за бесценок… Да тут как хотите, дело не без греха!
— Что вы это, голубушка Анисья Федоровна! — прервала ее бабушка Краева. — Дело чистехонькое. Велено было продать горевшую соль, как никуда не годную, по самой низкой цене. Григорий Григорьевич и пошел на риск, купил ее всю пополам с сыном, а теперь они в страшных барышах!..
— Знал, небось, старый хитрец, — продолжила Замшина, — что бузун не хуже обыкновенной соли.
— И того не знал наверное, — вмешался в разговор Краев, выпуская из губ длинный чубук свой. — Молодой Санси доказывал только, что соль от огня не может потерять своего достоинства, и те, кто неприхотлив и переносит запах гари, еще охотнее станут покупать ее, так как она стала только солонее вследствие того, что из нее испарилась вода, и на вес соль стала легче.
— Ишь, хитрый француз! Даром, что молод, а претолковый!
— Да, славный малый! — похвалил Этьена доктор Краев.
— А что, нет ли о нем каких известий? — полюбопытствовала Замшина.
— Нет. Написал только из Вязьмы и замолчал. Более мы писем от него не получали.
— Как видно, забыл ваши ласки! — прищурилась Замшина.
— Нечего особенно и помнить! — сказала просто бабушка Краева. — Сделали для них то, что сделали бы для любого человека.
— Но я уверена, — добавила Анюта, — что старик Санси о нас не забудет, что любит он нас по-прежнему.
— Вы о Санси, и мы о нем! — сказала весело Прасковья Никитична Роева, вошедшая быстро в сад. — Несу вам целый короб приветствий от отца и от сына.
— Как так? — поразилась бабушка Краева.
— Получили мы письмо от тетушки и Ольги. Проездом через Смоленск отец и сын Санси гостили у них.
— Как чувствует себя старик? — спросила Анюта с живостью.
— Совсем молодцом. Ольга пишет, что сын ухаживает за ним так заботливо, что она и надивиться не может.
— Что же это вы одна, Прасковья Никитична? — спросил Краев.
— Наши все к вам собрались, — отвечала та. — Меня вперед послали узнать, дома ли вы. А я вот заболталась… побегу скорее к ним…
— Я сам пойду с вами встречать дорогих гостей! — сказал Краев, быстро поднимаясь со своего места.
— Иди, иди, Никанор Алексеевич, — поторопила Марья Прохоровна. — Веди их скорее сюда.
Вскоре бабушка Краева хлопотала, рассаживая как можно удобнее милых для нее гостей, и угощала их всем, что было у нее лучшего.
— Ну, что Глафира Петровна? — спросила она старушку Роеву.
— Ничего, нянчится с внуком и немного смирилась с мыслью, что Павлуша поступил в гусарский полк и ушел с армией за границу. Как тут удержать молодежь! — добавила старушка Роева, взглянув искоса на больную ногу своего сына.
Николай Григорьевич все еще прихрамывал на раненую ногу и не мог ходить без помощи палки.
— Как здоровье Ольги Владимировны?
— Хорошо, и видно из ее письма к Пашеньке, что она спокойнее и веселее с тех пор, как возится со своим малюткой-сыном. Разумеется, ее сильно тревожит отсутствие мужа. И точно, кто поручится, что его не убьют.
— А где он находится?
— Со своей армией. А та все еще стоит на Одере. Митя писал, что девятого мая было сильное у них сражение при Бауцене. Наполеон взял-таки верх над нашими войсками.
— А где император?
— Государь постоянно находится при войске.
— Правда ли, что главнокомандующий Кутузов скончался? — спросила Замшина.
— Он скончался еще в апреле в Бунцлау. Начальство над войсками принял Витгенштейн.
— Помоги им, Господи, одолеть изверга! — перекрестилась Замшина. — Вспомните, скольких этот кровопийца людей погубил! А наша Москва, Москва-то!.. До сих пор ведь не можем оправиться после такого погрома. Вот хотя бы мы! Живем, словно на бивуаках. Флигелек пришлось построить себе крохотный, а когда выстрою вновь каменный дом, о том и помину у нас еще нет! Разорил, окаянный, всех как есть разорил!
