Он был счастлив, что видит рядом с собой Маринку. В то же время его мучила тревожная мысль, что сейчас ему придется опечалить любимую известием о своих неудачах.
Кондрат считал, что Маринке будет горько узнать о потере им офицерского чина, о том, что он скрывается под чужим именем и должен как можно скорее покинуть Хаджибей, где его многие знают…
Нечего сказать, хороший гостинец привез он жене.
А рассказать все о своих злоключениях он должен был без промедления. Не то Маринка и Одарка на радостях поведают соседям о его приезде, и это навлечет на него новую беду.
Он тяжело вздохнул. Маринка открыла глаза и вопросительно взглянула на мужа.
– Чего ты вздыхаешь так тяжело, Кондратушка? Говори, не скрывай. Я еще вчера приметила, что ты на сердце горесть какую-то держишь. Говори!
Она обняла Кондрата, и он без утайки поведал ей обо всем. Маринку не испугал его рассказ.
– Я, Кондратко, рада, что ты живой с войны вернулся. А что без офицерского чина приехал – бог с ним! Мне паненкой быть непривычно. Да и тебе паном тоже. Ну какие из нас паны? Ты ведь казак! Ничего, что будешь время какое под молдаванским именем жить. Молдаване народ хороший. Ведь мой дед Бурило тоже не под своим именем значился. Только вот Одарку надо предупредить, чтобы о твоем приезде никому не говорила, – сказала Маринка и улыбнулась ему с каким-то веселым лукавством.
«Может, меня печалить не хочет иль не поняла всей опасности, что мне грозит?» – подумал Хурделица и добавил горько:
– Вот видишь, и Одарку уведомить надо. От всех мне таиться теперь придется. Первый донос – и Сибирь. Теперь и ты за меня тревожиться будешь…
– Чудно ты, Кондратко, говоришь! Помыслить, так с твоих слов выходит, что ранее я в тиши да покое жила? А я ведь на Ханщине, как и ты, родилась. Надо мной сызмальства беда саблей машет. А тут разве я покойно жила? Каждый миг о тебе думку имела… А вот когда ты, Кондратко, рядом, мне никакая беда не страшна, даже сама смерть… Уедем с тобой отсюда. Я ведь давно об этом думаю. И знаешь куда? – Глаза Маринки засияли. – На Лебяжью заводь нашу. Там теперь ордынцев нет, места спокойные. Никто там нас, Кондратко, не сыщет. Хату сложим, хлеб посеем и будем жить без горя. А домовничать тут Одарку оставим. Пусть старика своего дожидается. Приезжать к ним за солью будем…
Упоминание о Лебяжьей заводи согнало хмурь с лица Кондрата.
Он сразу повеселел.
– Я тоже об этом подумывал. Да тебя, Маринка, в печаль вводить опасался. Не жалко ли тебе дом хаджибейский покидать будет? А ты вон какая оказалась… – Он не договорил, голос его задрожал, и, чувствуя, что не в силах будет скрыть свое волнение, Кондрат уткнулся лицом в плечо жены.
Вольный ветер
Маринка спешно готовилась к отъезду. Кондрату опасно было оставаться в Хаджибее: ведь его могли опознать и выдать в руки властей. Хурделица всячески успокаивал ее, говорил, что вряд ли его ищут, что «по закону» он, наверное, давно уже благодаря заботам Зюзина «предан земле». А документ на имя Дмитрия Мунтяну – хорошая защита от всяких хаджибейских начальников. Маринка в ответ на все это лишь недоверчиво качала головой.
– Мало что может быть… Вот уедем отсюда на Лебяжью, тогда мне спокойней на душе станет. – И она не только запрещала мужу днем выходить из хаты, но держала его взаперти в темном чулане. – Сиди здесь, чтоб не заприметил тебя кто-нибудь, – умоляла она Кондрата. И он, не желая излишне волновать ее, подчинялся.
Однако собрать вещи и сразу же выехать не удалось. Нужно было починить возок да соху. Купить пару волов. Корова, овцы, домашняя птица у Маринки в хозяйстве были. Требовалось только приобрести косы, серпы, топор. Без них не обойтись в глухой степи. Маринка погрузила на возки несколько мешков пшеницы-арнаутки для посева.
– Будет у нас свой хлеб, – сказала она помогавшей ей Одарке.
Старая селянка вздохнула:
– Счастливая ты! Будешь с чоловиком хлеб сеять… А я… Где мои Семен? Скоро ли увижу его? – Она утерла рукавом слезу, покатившуюся по морщинистой щеке.
– Да вернется твой Чухрай. Дожидайся здесь. Он тебя везде отыщет, – обняла ее за плечи Маринка. И та сразу приободрилась.
– Он у меня такой! Если в басурманском полоне отыскал, то теперь и подавно, – ответила она убежденно.
Сборы уже подходили к концу, когда утром в дверь хаты постучался солдат инвалидной команды и с важным видом вручил Маринке уже вскрытый, с обломанной сургучной печатью пакет. Маринка не знала грамоты и поэтому хотела было побежать в комендантскую канцелярию попросить писаря, чтобы он прочитал ей полученную грамоту. Но, вспомнив, что Кондратка ее – сам грамотей, бросилась к нему в чулан.
Кондрат вышел из своего заточения и по складам прочитал вслух сообщение из полка о том, что прапорщик и кавалер гусарского полка Хурделица Кондрат, сын Иванов, убит в марте седьмого дня тысяча семьсот девяносто первого года и предан погребению по христианскому обычаю. Это было все, о чем сообщал полковой писарь жене погибшего.
Лишь закончил он чтение, как руки жены крепко обвили его шею. Маринка, словно безумная, рыдала, смеялась и целовала его.
– Кондратко, бедовый мой, страсть-то какая! А все ж ты жив и свободен, как сокол вольный, – восклицала она. – Живой! Живой!
– Да, Маринушка… И жив, и волен, а все потому, что друзьями спасен.
В ту же ночь под утро, простившись с Одаркой, выехали они из Хаджибея на двух высоких возках, груженных домашним скарбом, провиантом и фуражом.
Кондрат повел свой «караван» по мало кому известной дороге, ведущей к Тилигулу. Путешествие их было медленным и долгим. Но вольный ветер, уже несущий запахи весны, освежал Маринку и Кондрата. Вырвавшиеся из города, они радовались, что каждый, даже медленный поворот колеса, приближает их к родной Лебяжьей заводи.
Кондрат часто вынимал свой паспорт и читал его Маринке, чтобы она получше запомнила его новое имя.
Родные места
И вот путники въехали в знакомую балку. И трех лет не прошло, а уже исчезла, словно никогда и не существовала на земле, их Безымянная слобода!
Тихий шелест прошлогодней травы, невнятное бормотание ручья, как и раньше, струившего свою прозрачную воду, – вот те единственные звуки, которые мог уловить здесь их слух.
– Ровно на погосте каком, – зябко пожала плечами, вслушиваясь в тишину, Маринка.
– Погост и есть, – мрачно согласился Кондрат.
С болью в душе направили они лошадей по сухому высокому бурьяну, росшему там, где когда-то тянулась узкая длинная улочка из белых землянок и понор. Только по кое-где возвышавшимся над дорогой обросшим травой холмикам Кондрат и Маринка могли теперь угадать то или иное жилище.
А от многих землянок и вовсе ничего не осталось. Видимо, разрушенные ордынцами глиняные домишки до конца уже успели размыть осенние дожди.
