— Да знаю я! Он о батяне и слышать не хочет! Вот как дома достали! — капризно крикнул Валежников, с трудом удерживая словно по частям расползающееся в его руках необъятное тело Таранова. — Давай я тебе мурло водицей окроплю, а то из тебя сейчас боец никакой! Вон хоть в аквариум окунись — сразу полегчает!
— Давай! — согласился Дима и опустил свою взопревшую голову в обитель встревоженных вуалехвостов. — Бррр!!!
Глава 33. Вчерашние враги
Кольку привезли вчера и переложили на койку у второго окна, того, что в глубине их палаты. А Петька лежал у первого окна, которое сразу напротив дверей. Здесь стояло еще две койки, но они оставались пустыми.
— Это для родителей, — объяснила медсестра. — А у вас я не знаю, будет ли кто-нибудь дежурить?
— Не знаю, — ответил Бросов, хотя, конечно, прекрасно знал, что никто у них не станет дежурить: просто некому! Да нет, есть один добрый человек, Борис, их заботливый Следопыт, которого они достают, каждый как может, а он им до сих пор все прощает, — такой он, по жизни, незлобивый друг!
— Ну а чего, пусть Бориска здесь поживет, — пацанам с ним куда веселее покажется! Они над ним, конечно, малехо поприкалываются! Да он уже привык! Знает, что все это без подлянок! А на другую кровать можно Витьку Носорога устроить.
Пацаны галчили, что он теперь на манер Кольки Лохматки, как кусок говна, в койке валяется и только воняет. Ну ему бы они и балалайку, и велосипед сделали, а Колька — так тот ему бы еще и клопов или вшей под одеяло запустил, пусть они его пожрут, чтоб он помучился. Вообще-то Витька Сучетоков тоже был ничего мужик. Ну был, потому что все говорят, что он теперь уже почти умер, только сердце пока еще стукает и хлопалки, как у дохлой рыбы, застыли, а остальное уже замерзло. Куда, интересно знать, все его деньги делись? Наверное, сами менты и растащили! А бабок-то у него было, как грязи! А что? Он за одни кассеты, на которые малолеток снимал, сколько капусты рубил? А мочканули-то его, стопудово, за то, что он кому-то денег отстегнуть отказался. Такие фишки уже случались. Тому же Рамизу, к примеру, или его корешам, которые кого хочешь в лес увезут, если им чего не покажется!
Рамиз чего-то был не в духе: сам-то вроде улыбается, да Петька уже давно изучил этого хитрована, у него для каждого свое лицо приготовлено, а что он взаправду думает, так никто никогда и не разгадает! Он уже пытался Махлатку о чем-то расспрашивать, но врач ему это дело сразу запретил, сказал, что пацан сейчас в таком состоянии пребывает, что ему пока не до показаний, ему пока главное — жизнь сохранить! Правда, еще и Данилыч помог: он-то с ментами классно умеет базарить! Любого на место в два счета поставит! Ну и тетя Соня, конечно! Она этого чебурека и по званию старше! Так что пусть пока отдохнет со своими показаниями! Да и что Колян может ему такое особенное рассказать, как его мужики в жопу тарабанили? Так о том Рамиз всяко и без него знает — мужик-то он совсем уже взрослый! Да и пацаны сколько раз говорили, что мусора — все пидорасы, если даже и, в натуре, не жопничают, а так, чисто по жизни!
Поначалу Лохматкин и без дураков был как неживой: бледный, аж с синевой, и непонятно, дышит или нет. Петька даже выбегал несколько раз за медсестрой, которая его тут же успокаивала: «Ну спит человек, плохо ему, а сон — лучшее лекарство, — не волнуйся! Ты же сам его и довел, можно сказать, до смерти! Ладно, не дуйся, мы все про тебя знаем и не сердимся, — ты-то ни в чем не виноват! Главное — больше в такие истории не попадайся!» А как же ему не попадаться, эти козы крахмальные хоть подумали? Он за эти два года столько чудес повидал, что им за всю жизнь такое кино не привидится! Да нет, пусть никто не бздит: он никому ничего рассказывать не станет! Не такой он пацан, чтобы кого-то ментам сливать, пусть даже тех, кто его самого несколько раз чуть не угондошил! Он же понимает: такая сейчас жизнь — кругом одни людоеды!
Вообще-то условия для жизни здесь вполне сносные: кормят, поят, лекарства какие-то дают, — жить можно! Во всяком разе это не то что у бандюков в плену, когда ты, как пес дворовый, торчишь сутками в своем загоне и, кроме траханья и избиений, ничего не видишь!
Палата, конечно, нищая, да и вся больница тоже. Кажется, что еще чуть-чуть похуже станет, и здесь однажды все просто обвалится: и потолок, и стены! А стены, между прочим, все исписаны. То есть наподобие того получается, что кому не лень, у кого чего-то пишущее под рукой было, тот и выкаблучивался! Тут и переписка между больными, и картинки всякие разные, и по музыке, и по сексу, и даже телефоны с именами записаны: звони и договаривайся о всяких таких делах.
Конечно, после всех своих приключений он бы здесь, наверное, до самой старости согласился пожить. Другое дело — кто его тут так надолго оставит, да и кому он здесь, честно говоря, такой сладкий, сдался? Малехо подлечат, и — ногой под жопу! Котумай туда, откуда свалился! А куда ему котумать-то? Опять к отморозкам? Спасибо, лучше уж на тот свет, где, между прочим, можно запросто и в ангела превратиться! К мамке? Это опять на всю пьянь района смотреть и без жратвы сидеть!
— Где мой сын, там и я! — услышал Бросов хорошо знакомый ему голос Колькиной мамани, и вот она сама уже появилась за стеклами входной двери в их палату. — Где такие законы, чтобы родную мать к сыночку не пускать? Он мне всегда родной и всегда любимый будет, что живой, что мертвый!
— Ладно, мамочка, только вы недолго навещайте своего ребеночка и не приходите больше сюда под такими парами, — советовал гостье нервный голос невидимой санитарки, — отец-то у него есть? Больно уж он у вас неухоженный!
— Нет у нас отца, погиб он. Я ему говорила, зачем тебе нужна эта наемная служба, на которой ты каждую секунду можешь своего сына сиротой, а меня вдовой сделать, а он мне свое: я хочу сделать все для того, чтобы ты, моя женушка, никогда денег не считала, чтоб тебе, короче, за все про все хватало! Вот я после того, как он на мине подорвался, и не считаю. И сына одна ращу. А каково это теперь, сами, наверное, знаете? — Жанна зашла в палату и, увидев Колю, упала на колени и закрыла лицо руками. — Господи, сынуля мой, волшебный! Что ж они с тобой, фашисты, сделали?
— Сейчас у каждого свое горе, — донесся примирительный голос санитарки, а ее раскисшая фигура проплыла за стеклом. — Как человеку не пить от такой жизни! Тут и волком завоешь, и мельницей завертишься, чтобы ни о чем ни помнить! Потеряли мы сами себя, ой потеряли!
— Тетя Жанна, да он жив! Он сегодня уже и ел, и смеялся, — ты ж его знаешь, какой он всегда юморной! А сейчас ему сонный укол заделали, вот он и закемарил. Да это ненадолго, так, чтобы силы прибавлялись! — Бросов спустил ноги с кровати и приготовился утешать пьяную женщину. — Врачи говорят, он еще быстрее меня оклемается! У него и анализы все лучше моих! Ты за него не беспокойся!
— Косточка моя, я ж без тебя удавлюсь или яду выпью! Не умирай, золото мое! — Жанна поднялась и подавленно двинулась в сторону кровати, на которой лежал ее сын. — А ты, Петруха, молчал бы, а, молчал бы лучше, хорошо? Не ты его разве убивал-то?!
