Получалось, что я оправдывался и перекладывал часть моей мнимой вины на непредвиденные обстоятельства и на Петрова. Я должен был так и написать, что во многом виноват Петров.
Мне было стыдно за свое невольное предательство, я испытывал гадливость, почти физиологически ее ощущал, поднимая глаза на уравновешенного Солина, на решетчатое окошко, куда он смотрел в небо, заштрихованное проводами, и снова, и снова обращался к тексту, раздумывая над его явным и скрытым смыслом. Все-таки, наконец пришел я к выводу, это донос на Петрова. В нем содержались намеки на взяточничество, на возможное присвоение чужих вещей, на либерализм и даже на соучастие в грабеже.
Во мне все кипело. И все же, как всегда в критических ситуациях, какие-то особые защитные механизмы удерживали меня от резких движений, эмоциональных всплесков. Я спокойно размышлял, глядя на бисерный почерк Солина, и видел его опущенную левую бровь, видно, отдыхала сейчас душа прокурорского следователя, важнейшее дело ему вести поручено, утер наконец нос Петрову. В прошлом году вон из-за этого Петрова он, Солин, в отпуск не поехал, видите ли, Петров справедливость ищет, вместо того чтобы выполнять свои прямые обязанности и заниматься профилактической работой, потакает уголовным элементам, тоже мне Мегрэ из Старого Оскола. Я перечитывал в четвертый раз протокол допроса, а Солин поощрительно говорил:
— Читайте хорошенечко.
— А где гарантия, что меня выпустят? — сказал я. Точно какой бес в меня вселился. Такая радость взыграла во мне, и Солин привстал: о чем речь, милый, все сделаем, все гарантии обеспечим, подписки, конечно, никакой, а слово даю, поможем, но не будет подписан протокол, никакой гарантии насчет свободы, а вот срок — тут на полную катушку, уголовное дело есть уголовное дело, убил — получай! Ограбил — получай! Соучастие — получай!
Выходило так, что Солин во всем прав, а я торможу следствие, мешаю, не подтверждаю очевидное… Теперь мне было стыдно смотреть на Солина. Он пожимал плечами, недоумевал и даже два раза чертыхнулся:
— Я же хочу помочь, черт бы вас побрал. Союз художников будет ходатайствовать о том, чтобы помочь вам. Я люблю живопись. Эти ваши женские портреты просто бесподобны. А как выписаны предметы. — Солин восхищался вполне искренне. — Говорят, вы и здесь рисовали? Нельзя ли познакомиться с набросками? Вами задумана серия картин о правосудии? Не так ли? — он говорил доброжелательно.
Удивительная эта его манера меняться на глазах: то он умен, то ограничен, то узок, то широк, и такая стремительность перемен.
— Вам кажется, что я толкаю вас на дурной поступок? Напрасно. Я хочу справедливости. Хочу распутать узел. Поставить все на свои места. В этом и состоит задача нашей прокурорской службы. Вы, разумеется, многого могли не знать. Вас обязан был предостеречь Петров. Тут такие элементарные нарушения, что просто странно. Это же аксиома. Где это видано, чтобы подозреваемый вел следствие? Так все поставить с ног на голову! — Я внимательно слушал. Подозреваемый — это я. Не Костя же. А Солин между тем продолжал: — Вы вместе с Костей Рубцовым выполняли функции следственных органов. Это безобразие. Поймите — не имели вы права вести следствие. Ваше дело писать картины, а следствием позвольте нам заниматься. — Теперь Солин излагал то, о чем я в свое время говорил Косте. Солин утверждал то, что являлось истиной. — И я не понимаю, почему вы должны страдать из-за того, что кто-то допустил вас к следствию. Я впервые встречаю в своей практике случай, когда подследственный в ущерб себе стремится оправдать незаконные действия следствия.
— Мы ведь уже с вами встречались, — сказал я. У меня мелькнула одна мысль, но Солин перебил меня:
— Совершенно верно. Только тогда я хотел вас задержать, а теперь, напротив, освободить. Кстати, если бы тогда я вас задержал, может быть, и не случилось всего того, что произошло…
— А что, собственно, произошло?
— Эта песня хороша, начинай сначала, — пропел Солин. — С вами положительно не соскучишься. Ну решайте, как знаете. Через два денька я приду к вам. Заметьте, я попросил, чтобы вас перевели в приличную камеру…
— Спасибо, — искренне поблагодарил я Солина.
Отчим Ириши
Я вошел в камеру, и каково мое было удивление: в человеке, который сидел на койке (прямо-таки люкс камера — на двоих!), я узнал Инокентьева. Игоря Зурабовича Инокентьева, отчима Ириши.
— Сколько лет! Сколько зим! — воскликнул Инокентьев, протягивая ко мне руки, когда дверь камеры с лязгом захлопнулась. — Меня-то явно ни за что взяли, а вы-то как сюда попали?
Я развел руками. Мне его физиономия была противна, разговаривать с ним не хотелось. Но он явно рассчитывал на обстоятельный разговор.
— Нас, наверное, не случайно вдвоем сунули. Если ты наседка, сразу скажу, мне нечего добавить к тому, что они уже знают. Если считаешь, что я наседка, то держи язык за зубами. — Инокентьев расхохотался и, изображая курицу, закудахтал: ко-ко-ко-ко. — Вот так, сударь мой. Будем толковать на отвлеченные темы. Есть, конечно, в моей душе грех великий прелюбодеяния. Тело мое грешно, и если бы не бедная падчерица, ей-ей ушел бы из жизни. Люблю Иришку, пропадет она без меня. Пойдет по рукам. А какая деваха! Сколько в ней шарма! Ей было шесть годков, когда умерла моя покойная жена, а ее мать. Изумительная женщина. Тоже красавица. Хореографичка. Фигурка — статуэтка. Порода. Внучка фрейлины императрицы. Не верите? Чистейшая правда. Сколько ума, такта, женственности. Ирише все это по наследству досталось. Беренис. Я наблюдал за тем, как она росла. Как наливалась грудь. Как оформлялись бедра, плечи. Я ничего на жалел для ее воспитания. Школа музыкальная, школа балетная. Живопись, книги, репетиторы. Герцогиня. А как она держится. Вы заметили, какой у нее аристократический наклон головы? Эта сволочь Касторский знал толк. Он поманил ее к себе, и она прельстилась. А что он ей дал? Она сбежала от меня! Сбежала! Она возненавидела меня. Понимаете, возненавидела!
А за что? Я слишком интеллигентен для нее. Дворянин княжеского рода. Университет едва не закончил — вышибли за диссидентство, сценарий писал… Культура — моя стихия, а я на обочине оказался…
Я глядел на Инокентьева и понимал, что он искренен. Он смахнул слезу и зло продолжил:
— В этой жизни у меня ничего не было и не будет более дорогого. Мне не нужны ни богатства, ни слава, ни власть. Мне нужна она, моя Иришка. Вы представить себе не можете, как мы жили с нею.
Я глядел на огромного Инокентьева — рост около двух метров и размер ботинок, должно быть, сорок седьмой, вот чьи лапы я видел тогда на снегу — я глядел на него, и непристойная мысль вертелась в моей башке: в каких же отношениях этот отчим-великан был со своей хрупкенькой, тонюсенькой падчерицей. Инокентьев между тем придвинулся ко мне и зашептал на ухо:
— А этому не верьте. Я их всех как облупленных знаю. Помнишь, я Петрова подвез в город? Иришка со мной была тогда. И это мне, а точнее, ему в строку поставили. Копают под Петрова. Ох, как копают, брат! А Петров — человек. Человек, скажу я вам. Редкий человек, — и он еще и еще раз готов был повторять одни и те же, совсем ничего не значащие слова, если бы, скорее всего, нечаянно не сорвалась с его уст следующая фраза, за которую я уцепился тут же и стал дальше расспрашивать Инокентьева, потому что то, о чем он сказал, было для меня крайне любопытным. Инокентьев обронил следующие слова в адрес Петрова:
